пальца… не видать за дымом… говядиной жареной запахло…
— Ох, господи! Ох, милостивый! — стонал Аввакум.
— И послали нас в Пустозерье… жена и детки бегут сзади, плачут… и я заплакал, пес заплакал, глядючи на махоньких деток… А они ручки подымают: «Не уходи, батя». И тот ручками тянется, что у жены на руках… О-о! И как мне нейтить! Я стрелец… о-о!
И несчастный, обхватив голову руками, глухо рыдал…
— Ох, миленькой, миленькой! — плакал и Аввакум, усаживая больного на солому. — Да эдак не диви, что с ума сойдешь: вся Русь бедная обеснуется при страстях-те да гонениях эких. Господи! Не погуби землю православную!..
Больной продолжал плакать, качаясь из стороны в сторону.
— Наташа… Наташечка… Наталенька моя! — повторял он чье-то имя.
— Поплачь, поплачь, родной! — успокаивал его Аввакум. — Слезами-те горе истечет малость… Плачь, слезы-те росой-темьяном подымаются ко господу…
— Ай, батюшка! Где Кирилко? Не истерял бы себя, — слышались тревожные голоса за дверью темницы.
— Охте нам! Совсем ряхнулся малый…
— Да он, поди, туточка, у Аввакума дверь-ту отворена…
В дверях показались стрельцы, сторожившие пустозерскую тюрьму.
— Потише-потише, бога для, ребятки! — предупреждал их Аввакум, показывая на больного. — Не испужайте его, миленькие.
Стрельцы осторожно вошли в подземелье и испуганно искали в темноте товарища.
— Где он? Что с ним? — шептали они. — Тутотка вон… бьет его…
— Ой ли! Кто бьет?
— Ноли не видите?
Стрельцы испуганно топтались на месте, боясь отойти от двери. Больной лежал на соломе и бился, как в злейшей лихорадке.
— Али беспятой в ём? — тихо спросил один стрелец.
— Какой беспятой?
— А что пяток-ту нету…
— Рогатой?
— Он… фу ево! Наше место свято!
— Недаром он по Москве тосковал, про деток да про жену вспоминал…
— Не от тово ему, не с кручины… на кручину он нейдет.
— А с чево ж ему?
— Може, выпил его, без креста пил, рот не перекрестил… Вот с чего!
— С водой, чу, выпил? Ноли он с муху?
— И помене живет, в игольно, чу, ушко, в проран махонькой входит.
— Ай-ай-ай! Помилуй, Микола угодник!
Когда стрельцы шептались, с боязнью поглядывая на корчи больного, Аввакум стоял на коленях и молился, усиленно бормоча какие-то молитвы и отплевываясь.
— Отчитыват старик.
— Старик дока на это: что ни на есть отчитает.
— О! На это он дюжой!
— Одно слово, старик книжной: захочет, на ковре-самолете от нас улетит; захочет, в шапке- невидимке из-под замков уйдет.
— Так-так… и лови потом… а мы ж в ответе будем… Аввакум встал с колен, достал из угла небольшую кружку, вынул из-за образа кропило из пучка травы и приблизился к больному. Тот лежал навзничь, закрыв глаза; казалось, он впал в беспамятство.
Взяв в одну руку крест, а кропило обмакнув в кружку, Аввакум нагнулся к больному и произнес медленно и торжественно, тряся бородой:
— Аз ти о имени господни повелеваю, душе немый и глухий! Изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на место пусто, идеже человек не живет, но токмо бог прозирает…
Стрельцы попятились к двери и с ужасом глядели, что будет.
— Изыди от создания сего, бес лукавый, изыди!
Больной лежал, не шевелясь. Грудь его тяжело дышала.
— Именем господним, изыди! — крикнул в третий раз Аввакум и брызнул в лицо больного кропилом.
Последний с криком вскочил с соломы…
Стрельцы в ужасе бежали из подземелья…
Несколько недель провалялся больной между жизнью и смертью. Аввакум не отходил от него, да и отойти было некуда: тюрьма оставалась тюрьмой, а место больного тюремщика заступил другой, такой же немой исполнитель чужой воли, как и тот, что теперь лежал в тяжком недуге.
Физический, а в особенности нравственный недуг больного, по понятиям того времени, приписан был, конечно, бесу. Чему же иному! Как с одной стороны везде и во всем — бог, так с другой во всем виноват и бес. Что в наше время приписали бы меланхолии, тоске по родине или просто нервам, то в доброе старое время исключительно относили к бесу: то бе искони враг роду человеческому, старый завистник, подстрекатель и соблазнитель. Зевнул человек, не перекрестил рта, бес уж и вскочил в рот, а оттуда в брюхо. Рыгнул человек и не перекрестился, опять бес тут как тут. В ухе зазвенело, это бес хочет дурно человеку учинить через ухо; ну, и крести его, беспятого, гони знамением распятого, что твоей метлой… Увидал в тонче сне бабу леповидну либо плясавицу, это уж верно, что бес фармагей хочет пакость велию сотворити… Куда ни кинь, везде бес!
Так и Кириллушко-стрелец, тюремщик Аввакумов, был тоже бесом одержим: это через Кириллушку бес хотел пакость учинить самому отцу Аввакуму. Но не на таковского наскочил! Аввакум хорошо знал все бесовские уловки, и черт остался посрамлен гораздо.
— Я и не с такими бесами, дал бог, расправу чинил, — говорил Аввакум другому стрельцу-тюремщику, приставленному к нему вместо Кириллы и принесшему ему утром положенное: хлеб и воду. — Был у меня на Москве бешеный, Филиппом звали; как я из Сибири приехал, в избе в углу прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток, гораздо бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда же аз грешный со крестом и с водою прииду, повинен бывал и яко мертв падал пред крестом Христовым и ничего не смел надо мною делать, и молитвами святых отец сила божия отгнала от него беса, но токмо ум несовершен был!
— Ишь оно! Ах ты! — удивлялся стрелец и даже растопырил руки. — А и больно дрался бес-от?
— Где не больно!
— Ай, ай! Чем же он бил, окаянный?
— А вот чем, слушай с молитвою.
Стрелец набожно перекрестился и даже рот разинул от излишнего усердия.
— Микола, Ягорий, матушка Предотеча, — шептал стрелец.
— Однова, — начал Аввакум, — пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилося неустройство: протопопица моя со вдовою домочадцею Фетиньею между собою побранились, диавол ссорил их ни за что.
— Это у баб плевое дело, зараз за косы, — пояснил стрелец.
— Ну… Так я пришел, бил их обеих и оскорбил гораздо, опечалил, согрешил пред богом и пред ими.
— Это за что ж? Бабу учить бог велел, — успокаивал стрелец.
— А ты слушай, дурачок, — осадил его Аввакум.
— Слушаю-ста, прости.
— Ну, бес и вздивьячился в Филиппе: и начал чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно, и на всех домашних нападе ужас, и зело голка бысть велика. Аз же без исправления, без молитвы приступил к нему, хотел его укротить; но не бысть по-прежнему: ухватил меня бес и учал бить и драть и всяко меня, яко
