рыба.
— Окунь! Окунь! — радовалась Софья Алексеевна, хватая бьющуюся на плоту рыбу. — Вынимай, матушка, удочку да насаживай нового червя.
И у Алексея Михайловича поплавок потащило, но тихо, плавно.
— Тащи, батя, тащи! — волновалась Софья.
Царь вытащил свою удочку. На лесе болтался черный рак, защемивший в свои клещевидные зубы червя с удочкой и не желая расстаться с добычей.
— Ай, рак! Ах, скверный! — печаловалась царевна.
— Первый блин комом, — улыбнулся царь.
— Ничего, батя милый, — успокаивала его дочь, — и ты поймаешь окуня, а то и леща либо сазана. Я раз сазана поймала, да не вытащила, ушел с удочкой. Я плакала, я тогда была еще маленькая, глупая.
— Ну, и я бы заплакал, — благодушно шутил царь. Рака отцепили от удочки: все это делала старая мамка.
— Я боюсь раков, они щиплются, — пояснила совсем счастливая Софьюшка.
«Не одни раки щиплются», — думал царь, вспоминая о Морозовой.
А царевна почему-то вспомнила в этот момент о своей прежней приятельнице, княжне Долгоруковой, ныне Брюховецкой, с которою они когда-то здесь часто уживали рыбу.
— А раз Оленушка Долгорукова поймала линя вот какова, — показывала она отцу величину этого пойманного когда-то линя.
— Ого какой! — добродушно удивлялся царь.
— А что ж ты ее, батя, не возьмешь у Дорошонкова?
— Кого, милая?
— Оленушку Долгорукову… Она, бедная, в полону…
— Я уже послал по нее к Петру Дорошонку с грамотой Федора Соковнина.
И при имени Соковнина и ему, и царевне разом вспомнилась сестра этого Соковнина, Морозова, что сидела в заключении.
В это время из-за ивы показалась шедшая по дорожке укутанная фатой старшая сестра царя, царевна Ирина Михайловна. Такая же тучная, краснощекая и добротелая, как брат, с такими же добрыми глазами, она совсем напоминала брата. Увидав, как Алексей Михайлович закидывает удочку, она улыбнулась и покачала головой… «Ишь, старое и малое тешатся».
Заметив старшую царевну, царь спросил:
— Что, сестрица, Петрушенька-царевич все буянит у мамки?
— Нету, братец, угомонился. А ты иди, тебя ждет Юрье Лутохин по нужному делу, — отвечала сестра.
Царевна Софья взглянула на отца, и глаза ее блеснули радостью. Царь встал и направился ко дворцу вместе с сестрою.
Через полчаса уже видели царя хмурым и задумчивым: принесенные Лутохиным от Морозовой вести испортили все его расположение духа. Морозова «неистово противилась»…
ГлаваXVII. По дороге в Боровск
Прошло несколько недель.
Жарким летним утром от Москвы по калужской дороге к Боровску шагом двигалась телега, запряженная в одну лошадь и сопровождаемая по обеим сторонам стрельцами. Это следовал из Москвы арестантский этап. В телеге, казалось, никого не было, но это казалось так только издали: в телеге лежало что-то живое, прикрытое рогожкою.
День был тихий. Белая пыль, взбиваемая копытами лошадей и колесами, клубилась над телегою и позади ее, усыпая рогожу белым слоем.
Стрельцы шли лениво, босиком, уложив сапоги и ранцы в телегу. Ворота рубах расстегнуты, потому жарко, упека, ни облачка на небе, так и марит. Скучно. Один, наиболее других, по-видимому, скучающий, вот уже с полчаса как тянет монотонную и скучную, как это голое поле, песню:
Вдали виднеется сельская церковь, но до села еще немалое пространство, еще поле, а там пригорок, а там еще поле. На том поле что-то метлешится: не то стадо, не то табун коней… Но не стадо и не табун: что-то в воздухе мотается, словно бы ширинки на шестах… Кой там прах!
Чем ближе подвигались туда стрельцы с телегою, тем яснее видно было, что там народ, много народу. А то не ширинки на шестах, а церковные хоругви.
— О дожге, знать, молебствие, — решил певучий стрелец. — Ух и надоску-учили!..
— А ты выплюнь песню-то, али не видишь! — строго заметил певуну старый стрелец.
— Что ее плевать! Не скоромная…
— То-то, не скоромна, а тебе бы все с родительницей!
— Зачем родителей поминать? Не чай на мне крест. Пододвигаясь еще ближе, стрельцы заметили, что вся дорога и часть поля по обе стороны дороги заняты сплошною массою народа — мужиками, бабами, девками, ребятишками. Над ними возвышались хоругви и образа на шестах.
Телега остановилась. Стрельцы подошли к толпе. Народ кучился вокруг хоругвей и образов, и там же, в середине, виднелся старенький поп в бедном облачении, с книгою в руках и такой же завалящий, в стареньком крашенинном подрясничке и с косичкой в крысиный хвост, пономарь с кадилом. Поп стоял на шибко пожелтевшей от засухи полосе ржи и, нагнувшись с некоторыми из мужиков к ниве, что-то рассматривал.
— А ты, бачка, не трошь ево, — предостерегал попа седой мужичок, — он не скрючит…
— Мене не скрючит: я ево во чем, — указывал попик на свой засаленный и местами прожженный угольками из кадила епитрахиль.
— Ево, братец ты мой, не скрючит: на ем, на бачке-то, свята одежа, — говорит другой мужик.
Стрельцы втерлись в круг, оставив у телеги только одного товарища.
— Что у вас тутай-ка, братцы, али о дожге? — спрашивали стрельцы.
— Како об дожге? Вон видишь ево, дьявола? — отвечал бойкий парень-боровлянин.
— А что, милый?
— Вон, залом заломил аспид.
— Ой ли? Ах!.. Эко дело!
— Да, брат, не в дожге сила… дожгя нам боженька даст… а вон он анафемской.
— А кто ж он будет, милый человек? — любопытствовал стрелец.
— Знако, из никониан, што щепотью крестются… Вон у нас от того хлебушка и не родит, третий год голодуха, пухнем без жратвы, и скотинка падает, помирать пришло… А все никонцы…
