— Вет книжка из Москвы пришла, умная книжка: «Мысли вслух на Красном крыльце» называется. Так тут вот что пишут: «Прости Господи! Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее ж бранят все. не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал. Таких каторжников и невежественных еми-еми-гран-емигран-тов, емигрантов с радостию у нас берут в воспитатели и учителя». Вот оно что! А это все его слуги и ангелы его, все это рать Наполеонтия.
— Да вить он теперь замиренье взял, — возразил первый купец.
— Что его замиренье, Авксентяй Кузьмич! — одна пагуба.
— А что, разве глаза отвести- хочет?
— Хуже того: волк подошел к овчарне да и говорит собакам: «вот вам мясца кусочек, подружимтесь». Собаки мясцо еъели, да и заснули.
— A волк и того — в овчарню?
— А мы на что? — не вытерпел «малый», который внимательно слушал разговор купцов, стоя у двери.
Все засмеялись.
— Молодец! — сказал первый купец и полез в карман. — На, выпей за здравие России… А онамедни в театре давали «Дмитрия Донского», — так там, приходит посол от Мамая, ломается, грозит русским, вот как этот самый Наполеон… А Каратыгин, Андрей Васильевич, как гаркнет на него:
так раек, я вам доложу, в такой дебош пришел, что хотели после театра ивбшгь того актера, что Мамая играл,
— Мы и избили бы, да нам полиция не дала его, — вмешался «малый»;
— Вот так! За что ж его бить? Он русский.
— А он что грозит! Мы б ему помяли бока… Ишь ломается: «дань, говорит, давайте!»
Опять общий хохот. Патриот «малый» был шибко простоват, но до театра был большой охотник и все, что ни видел на сцене, понимал в прямом смысле, как маленький Вася Каратыгин. Так раз, увидев, что актриса Перлова, она же Каратыгина, по смыслу пьесы, должна была поцеловаться с своим возлюбленным за спиной мужа, «малый» не- вытерпел и испуганно, на весь театр, ааорал: «Смотри, смотри! она, стерва, целуется», — за что и был выведен из райка прямо на улицу. Теперь, слушая разговор о Наполеоне, он тоже, как и тогда в театре; чувствовал потребность кого-нибудь помять, так уж своеобразно прилажены были у него руки и голова. И всякий раз, когда он слышал шум на улице или где-бы то ни было, он всегда- торопился туда словно на пожар и непременно спрашивал: «кого бить?» А между тем в сущности был добрый и смирный малый и любил нянчить детей, чьи бы они ни были.
— Так ты-думаешь, Егор Фокич, он нам напакостит, Наполеонтий-то твой? — спросил немного погодя первый купчина.
— На то похоже, — отвечал «политик».
— Да чем же? Войной на нас пойдет? — спросил другой- купец, с бабьим лицом;
— Не знаю, а уж чем-нибудь да- доедет: не мытьем, так катаньем.
— А вот чего не хочет ли? — снова вмешался «малый» и показал кулак. — Скулы сворочу.
— Молодец-, молодецу Гриша! — засмеялся первый купчина. — Вон у нас какие калачи ему припасены.
— Горяченьки, — промычаи «малый», — с маслом… Намедни этта мы одного французина в Мойке кстиля.
— Ой ли? И утоп?
— Нет, не утоп пес — выволокли.
— А за что топили?
— За кукиш.
— Как за кукиш?
— Да так, за самый за этот за кукиш… Кукиш нам покавал. Образ нееяипо лрешпехту, a ohj французин, идет и это и шапки не сымает… Ему и сбили шапку, а он — кукиш… ну, ево и в Мойку… Кипяточку прика-жете-с?
— Нет, будет, малый, восьмой пот спущаю.
— Что ж, ваша милость, это немного… Намедни этта у нас купцы со Щукина по дюжине поту спущали — оно для здоровья хорошо.
— Оно точно, и нутры, и кровь перемывает… Потом-то всякая болесть выходит.
— Только не французская — не Наполеонтий вон его, — заметило скопческое лицо.
— Ну, для Наполеонтия мы сулемы припасем, — отвечал «политик».
В трактир вошли два новых посетителя. Это был Крылов Иван Андреич и доктор Сальватори. «Малый» метнулся к ним и осклабился, увидав Крылова, который был постоянным посетителем Палкина.
— Дай нам, братец, водочки да закажи селяночку, да позабористее, — сказал Крылов, занимая свободный стол.
— Селяночку какую прикажете? — мотнул парень волосами.
— Московскую — самую что ни есть первопрестольную, для московского гостя (и он указал на Сальватори).
— А водочку какую? — снова мотнулась голова «малого».
— Французскую. Теперь мир с Наполеоном, значит, давай французскую водку.
— Слушаю-с.
И «малый» стремглав ринулся в буфет, словно искал «кого бить» или кого из воды вытаскивать.
— Так вы полагаете, что у Наполеона задние мысли? — спросил Сальватори с еврейским заискиваньем в голосе и в глазах.
— Да у него никогда и не было передних, — отвечал Крылов равнодушно. — Талейран это с него научился сказать: «Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли».
По лицу Салъватори скользнула едва заметная тень, которую он старался выдать за улыбку.
— Но какие же могут быть у него тайные планы? — снова спросил он.
— В мире-то с нами?
— Да, в этом.
— Ему англичан хочется допечь. Ведь он сказал, когда в лоск положил Пруссию: «я завоюю у Англии море посредством суши и отберу у нее Индию и Пондишери — на Одере и Висле». Да и как ему не беситься на англичан! Они с ним как с мазуриком обходятся, костят его в мертвую голову. Да от одних их карикатур можно взбеситься и не такому человеку, как Наполеон.
— Да, это правда. Англичане одни преследуют его сарказмом.
— Мало того — презрением. Так теперь ему хочется завоевать Англию — через Петербург… Оп ищет Калькутту и Пондишери на Гороховой.
— Слышишь, Авксентий Кузьмич? — многознаменательно заметил «политик» своему соседу. — И господа тоже говорят.
— Ишь ты — на Гороховой… А поди, и впрямь до Гороховой дойдет… и-и-и!
— Помни шестьсот шестьдесят шесть…
— Помилуй Бог… не забуду.
— А вот я сегодня был у Сперанского — свидетельствовать ему свое почитание, так он доволен миром, — сказал Сальватори, умильно глядя в глаза Крылову.
— Сперанский — гениальный человек, но он мечтатель: он думает вырастить ананасы там, где растет репа и крапива.
