— Нет, на осину…
— Господи! и такие ужасные слова говорит это нежное существо! — трагически восклицает Козлов, подходя к кузине и глядя на ее раскрасневшиеся щеки. — Взгляните вы на себя в зеркало и увидите, что у вас:
Обе барышни засмеялись. Улыбнулся и Мерзляков, хотя эти „отверсты ямки“ на щеках его ученицы часто заставляли путаться его красноречивый язык и вместо „синекдохи“ сводит урок на „тропы“ или „иперболы“.
— Это вы сочинили? — смеясь, спросила хозяйка.
— Я, кузина, — вам в альбом.
На дворе, у подъезда послышался стук экипажа, затем другого; в передней засуетились лакеи — знак, что гости начали съезжаться, а из внутренних покоев вышел сам почтенный хозяин дома, сенатор и кавалер Григорий Аполлоновнч Хомутов.
Хомутов был уже не молод, высок, полон, с красноватым, гладко выбритым лицом, двойным подбородком и в огромном напудренном парике, в создание которого мосье Коко положил все свое искусство и свою душу, „как артист и ученый“. Хотя таким образом мосье Коко и старался окончательно обезличить и лицо, и голову Хо-мутова, как он своим шевелюрным искусством обезличивал всех своих клиентов, однако можно было догадаться, что, кроме красноватого лица, Хомутов отличался и красноватостью волос, изобличавшею в нем отдаленное родство с королем Лиром по мужескому колену и с леди Макбет по женской линии.
— Король Лир, король Лир вышел, — шептал Козлов, делая шутовскую гримасу.
— А вы кто же? — лукаво спросила его девушка, улыбаясь Мерзлякову, с которым они недавно читали „Короля Лира“ во французском переводе.
— Я? Я — шут, прекрасная Корделия, — отвечал находчивый поэт. — Я свое место знаю.
Дом Хомутовых был очень богат и обширен по поместительности и считался одним из гостеприимных и хлебосольных домов в Москве. Хомутов, кроме высокого положения в свете, имел репутацию человека просвещенного, который, как тогда принято было выражаться сентиментально- аллегорически, не только был жрецом храма Фемиды, заседая в сенате и наблюдая за законным равновесием Фемидиной стрелки, но имел сношения и с музами; а служители Аполлона, его нареченного патрона, принимались Хомутовым с мецеватственною любезностью. В его доме не одни козырные тузы, короли и дамы занимали внимание гостей не танцующих, но и Горации, Пиндары, Омиры с их отечественными преемниками — Державиным, Мерзляковым, Херасковым и иными. Вот и теперь в числе почетных гостей, титулованных старичков и старушек, в числе знати именной, кровной, столбовой и служебной попадаются фигуры „сочинителей“, или, по-тогдашнему, „авторов“, не украшенных никакими знаками отличия, но отличаемых хозяином дома даже перед знатью, несмотря на негромкость их фамилий; это — Подшиваловы, Мерзляковы и им подобные. В числе гостей последнего, то есть сочинительского сорта, особенно выдается литературная знаменитость дня, герой литературного сезона, вмещающий в себе и столбовую знатность и литературную — это граф Ростопчин, прославившийся под именем Силы Богатырева. Чопорно одетый и напудренный, с энергически очерченными надбровными линиями и широкими ноздрями, полумаркиз и полубоярин, он стоит около хозяина и, указывая на Мерзлякова, разговаривающего с дочерью хозяина, своею ученицею, объясняет свою литературную с ним пикировку сегодня в соборе.
— Простой русский человек, Сила Богатырев, заставил прикусить язычок ученого профессора, — сказал он не без довольства.
— А как вы думаете, почтеннейший Сила Андреич, наш мир с Наполеоном и особливо, как слышно, впечатление, какое произвел на Государя Императора при свидании этот Бонапарт, не отразится на судьбе достойного ветерана? — спросил любезно хозяин, ловко впадая в литературный тон.
— Думаю, что не миновать маленькой опалы ни графу Ростопчину, ни его другу Силе Богатыреву.
— Это очень жаль, поистине жаль, граф. А чем это может выразиться?
— Боюсь, как бы „Мысли“ Богатырева не исчезли из обращения.
— Но это невозможно, граф! Они теперь стали „Мыслями“ всей матушки России.
— А через несколько лет, уверяю ваше превосходительство, они станут и мыслями нашего обожаемого монарха, — с жаром сказал Ростопчин.
— Вы думаете, граф?
— Я убежден в этом. Корсиканца разлакомили дешевые победы, и он, рано ли, поздно ли, захочет шеломом
Дону испити и… захлебнется. И тогда-то государь оценит Силу Богатырева, ибо его устами говорит весь русский народ.
— Дай-то Бог.
Мерзляков в это время, стоя около своей ученицы, допрашивал ее о том, кто такая эта таинственная „героиня“, о которой она упомянула в записке к нему и которую Хомутовы ждут на вечер.
— Это женщина, имя которой прогремело по всей Европе, — уклончиво отвечала девушка.
— Молодая?
— О летах женщин не спрашивают, знайте это, мой ментор.
— Виноват, мой… Телемак{35}…
Мерзляков хотел, как видно, сказать какой-то любезный эпитет, но не посмел, заикнулся и покраснел, как школьник.
— Может быть, это г-жа Сталь? — спросил он, несколько оправившись.
— Нет, не угадали.
— Русская? Нет, не может быть! В России, кроме Марфы-посадницы, не было героинь… Кто же она, скажите пожалуйста.
— Женщина, подобной которой еще не было в России.
— Вы шутите…
В это время Хомутов быстро, почти бегом поспешил к входной двери и через несколько секунд вошел в залу, почтительно сопровождая ветхую, согнувшуюся старушку, от которой веяло чем-то отжившим, историческим, скорее — археологически-могильным. На голове у старушки — что-то вроде колпака, из-под которого виднеются жидкие пряди седых, пожелтевших от времени волос, которые видишь, кажется, не на живом человеческом лице, а на сухом, желтом костяке мертвеца. Губы у старушки не держатся, а как-то странно шевелятся, словно жуют одна другую или силятся удержать язык, который вот-вот вывалится из беззубого рта. Ноги ее не идут, не ступают, а словно как и язык мнутся и шамкают по полу. Все на ней старомодно — отжитое, забытое. Это бредет прошлый век, давно похороненный. На сухой груди у старушки блестит и искрится огнями бриллиантовая звезда.
— Вот она — героиня, великая женщина, — тихо сказала Хомутова,
Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.
— Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!
— Я не шучу…
— Кто же она? Из могилы вышла?
— Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины…
— А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми! — сказал Мерзляков с неподдельной грустью. — О, жестокое время! И это — красавица Дашкова!
К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.
— Имею честь целовать руку, которая… — начал он было.
