— Да, мы с мамой и с Соней читали, — отвечала девочка.
— О! она у меня большой начетчик, — ласково заметил Сперанский.
— А Саша Пушкин больше меня знает, — перебила девочка.
— Ну, Саша Пушкин и сам старше тебя.
— А через два года я буду старше его, — поторопилась девочка, да тотчас же спохватилась.
— Вот тебе раз! — засмеялся отец.
Девочка поняла, что попала впросак, и ей стало стыдно гостя, но гость постарался поправить ее ошибку…
— Да, через два года вы будете старше его умом и знаниями, — сказал он.
— Нет… У Саши Пушкина память лучше моей и Сониной, лучше даже, чем у Вили Кюхельбекера и у Саши Грибоедова.
— Это все ее приятели, — подсказал отец.
— А Саша Грибоедов уж большой — ему четырнадцатый год, — продолжала девочка, снова входя в свою роль. — Саша Пушкин знает наизусть всего Державина, почти всего Хераскова и Тредиаковского — ах, как он его смешно знает!
— Ах, какой он смешной, как передразнивает его! Она снова остановилась. В кабинет входили новые гости. Один — мужчина лет за сорок, видимо, засидевшийся, заработавшийся, с бледным, уже изрезанным едва заметным резцами времени лицом и усталыми глазами. Тут же вошел и его спутник, с молодым, веселым лицом и светскими манерами.
— А! Николай Михайлович, Александр Иванович… очень рад вас видеть, — сказал хозяин, вставая и подавая гостям руки.
Встал и гусарик, с которого Лиза не спускала глаз и, видимо, желая подружиться, уже терлась около него, потрагивая за саблю.
— Позвольте познакомить вас, господа, — продолжал хозяин: — господин Александров, юный герой, которому вчера государь лично и собственноручно возложил на грудь георгиевский крест за необыкновенную храбрость и за чудесное спасение от смерти молодого Панина.
Юный герой поклонился, бряцнув шпорами и другими своими металлическими частями.
— Николай Михайлович Карамзин — историограф, — продолжал хозяин в сторону рекомендуемого.
Юный герой, быстро, ярко как-то взглянув в лицо Карамзина, сделал второй, самый глубокий, какой только можно было сделать, поклон… Щеки его покрылись румянцем радости и стыдливости…
— Я вами воспитан… я читал… я глубоко… — бормотал он бессвязно.
Карамзин протянул ему руку… «Мне приятно…»
— Александр Иванович Тургенев, — продолжал хозяин в сторону другого рекомендуемого.
— Повеса, — подсказал с улыбкой рекомендуемый: — историограф и… повеса…
— Но повеса умный, просвещенный, благородный, — добавил хозяин.
— Вездесущий, вседовольный, всеблаженный, — добавлял рекомендуемый.
Они обменялись поклонами и рукопожатиями.
— Опять насилу вытащил из архива, — сказал Тургенев, указывая на Карамзина.
— И хорошо сделали, — отвечал Сперанский.
— Но можете представить, чем я его выманил оттуда?
— Опять «слепым Якуном»?
— Нет, сказал, что адмирал Мордвинов где-то нашел и подарил вам знаменитые сапоги Редеди, чуб Святослава и зубочистку Феодосия Печерского.
И Сперанский, и Карамзин засмеялись. Улыбнулся и гусарик, переглянувшись с Лизой, которая им, кажется, окончательно завладела.
— А можете вообразить, что этот повеса наделал? — сказал Карамзин, указывая на Тургенева.
— Какой-нибудь манускрипт испортил? — улыбнулся Сперанский.
— Нет, нервы расстроил у моего архивного кота.
— Это у академика Василия Васильевича Миофаго-ва, — пояснил Тургенев.
И Лиза, и ее новый друг охотно, как видно, слушали этот серьезный разговор ученых мужей.
— Чем же это? — спросил Сперанский.
— Я ему за ученые заслуги повесил мышь на шею. И Лиза, и ее друг засмеялись. Ученый разговор становился очень занимательным.
— В самом деле, — сказал Карамзин, — повесил ему мышонка на шею; мышонок из папье-маше, искусно сделанный — настоящая мышь, и мой Васька совсем потерял спокойствие: живых мышей не ловит, а все возится с своим орденом, хочет поймать его и не может.
— Однако, как двигается ваша история? — серьезно спросил Сперанский.
— Медленно… так много архивной работы, так много не разобранных, не очищенных критикой материалов, что голова идет кругом, — отвечал задумчиво Карамзин. — Кажется, я так и положу свою усталую голову над этой историей, а все-таки не кончу ее.
— Зачем же? Вы еще молоды.
— Да, но силы падают… По возвращении государя я читал его величеству одну главу из нового тома… Государь остался очень доволен, милостиво благодарил; но одно чтение так утомило меня, что я чуть было не лишился чувств.
— Да, государь говорил мне об этом, выражал сожаление…
— А прежде со мной ничего подобного не было, — продолжал Карамзин задумчиво, — я чувствую, что история будет мне гробом…
— И монументом бессмертия, — горячо добавил Сперанский.
— И бессмертия Василия Миофагова… На монументе надо будет изобразить и Ваську, оберегающего летописи, — с своей стороны, прибавил неугомонный Тургенев.
А Лиза уже совсем завладела своим новым другом и, сидя чуть ли не на коленях у него, таинственно шептала:
— А я знаю, что вы — не вы.
— Как не я? — с удивлением спрашивал гусарик.
— Так — не вы…
— Кто же я?
Лиза нагнулась к самому уху нового друга и прошептала:
— Вы — девочка, а не мальчик…
— Кто вам сказал? папа?
— Нет, не папа… я сама догадалась.
— Как же вы догадались, милая? — смущенно. говорил попавшийся воин.
— А когда я взошла, вы читали письмо… А это письмо, я знаю, вашего папы.
— Почему же вы знаете?
— Когда папа получил его летом, как мы еще на даче жили, на Каменном, и там поссорились с Сашей Пушкиным… он сказал, что хоть папа Лизин и любимец царский, а все-таки у Лизы Сперанской облик семинарской…
— Ах, какой злой мальчишка!
— Нет, он не злой, а только шалун — шпилькой мы его называем… Так папа мой читал письмо вашего папы при мне и еще жалел вашего папу, а Соня говорила, что и мы, как вот вы, ушли бы в гусары, да мышей боимся…
Гусарик рассмеялся и погладил девочку… «Какая храбрая…»
— Ну, я и узнала у вас это письмо, и вас узнала… Только я никому не скажу, что вы девочка…
