— Здравствуй, Бурцев… Добро пожаловать.
— А ты все монахом — за святцами?
— Да, читаю Карамзина.
Вошедший был тип беззаботного кутилы-гусара в мире и отчаянного рубаки на войне. Все на нем сидело и глядело как-то небрежно-ухарски. Даже серые, небольшие, разделенные красноватым носом, как ширмами, глаза как-то словно небрежно смеялись над всем, что. бы ни видели — слезы, радость, горе, смерть, друга, врага, начальника или подчиненного… Это был Бурцез, друг Дениса Давыдова и наставник его «по части романической», то есть по части выпивки рому.
— Что нового? — спросила Дурова, пожимая руку пришедшему.
— Да много, Александруша, нового: от Дениски письмо получил — преболыпущее.
— Да? — с затаенным страхом спрашивает его. — Ну и что ж?
— Пишет, как Свеаборг брали — сей северный Гибралтар… И знаешь, он пишет, кто вступил в союз со шведами?
— Англичане?
— Нет, Александруша, не угадаешь… Дениска пишет, что самыми сильными легионами шведскими оказались наши провиантские чиновники.
— Ну, это как и в войну с Наполеоном.
— Хуже, Александруша. Дениска пишет, что почти во всяком мешке вместо муки они находили либо мусор, либо опилки… Да еще какие подлецы: как стали их ловить на этом, так они, дьяволы, ухитрились вот как увертываться: как только куда назначут обоз с провиантом, так они, провиантские-то Геростраты наши, и подсылают к шведам своих лазутчиков предуведомить, что там-де и там пойдут обозы с провиантом — не зевайте-де… Ну, шведы и не зевают… А мы остаемся без хлеба, без сухаря. Дениска пишет, что только грибами и живет солдат, а вместо хлеба парят в котлах шведскую рожь да ячмень — ну, и кушают аки кашицу.
— А пишет, кто ранен из наших, кто убит? — чуть слышно спрашивает Дурова.
— Особого ничего не пишет… Хвалит Каменского да Кульнева — только на них, говорит, и выезжаем.
Дуровой еще хочется что-то спросить, но она молчит.
— А ведь я, Александруша, по делу к тебе, — продолжает Бурцев, которому не сидится на месте. — Я хочу тебя, брат, похитить.
— Куда? на охоту опять?
— Нет, брат… Да оно, пожалуй, Александруша, на охоту, да только на красного зверя — на красную девицу… К Кульневым махнем.
— Мне что-то не хочется, — немножко тревожно отвечает Дурова.
— Э! дудки, Александруша: тебе не хочется, а мне хочется…
— Ну и поезжай один.
— Нет, шалишь, Александруша, — это не по-товарищески, не по-гусарски. Да без тебя мне и нельзя.
— Отчего же?
— Да оттого, брат, что богиня эта, Диана прелестная, прошлый раз мне прямо сказала: «Без Александру-ши и глаз ие кажите к нам».
Дурова заметно покраснела.
— Вот вздор какой! все это ты сам сочиняешь, — сказала она смущенно.
— Убей меня Бог бутылкой рому! чтобы мне на том свете водки не видать! — сама богиня так сказала.
Дурова знала, что он не лгал; но это тем более приводило ее в смущение. Еще с зимы она стала замечать, что в семье Кульневых, которых поместье было верстах в пятнадцати от Полоцка и которые наезжали иногда в Полоцк, младшая дочь, молоденькая, прелестная шестнадцатилетняя девочка, принимая ее за мужчину, оказывала ей такое недвусмысленное, хотя наивное внимание, что положение гусара с женскими прелестями становилось час от часу щекотливее. Дурова видела, что девочка ищет взаимности, тоскует… Надо было бы положить конец этому, но как? Ни холодность, ни видимое желание избежать с нею встречи — ничто не помогало. Оставалось одно — или грубо оттолкнуть от себя доброе, милое, наивное существо, или открыть все… Дурова решилась на носледнее.
— А! брат, увлек девочку, а теперь и на понятный, — говорит между тем Бурцев, которому просто хотелось ехать к Кульневым самому, потому что он был неравнодушен к старшей сестре «богини». — Так, Александру-ша, хорошие гусары не делают… это свинство… Ну, коли грех вышел — пожалуй, немножко там, утешь…
— Не говори этого, Бурцев… Как честный человек говорю, я постоянно набегал ее.
— А вот не избежал: бедная девочка сохнет, этакая цыпочка… а ты, Александруша, бессердечная скотина, вот что я тебе скажу.
— Ну, так и быть, едем, — решительно сказала Дурова.
Бурцев даже подпрыгнул от радости и, бросившись к Дуровой, сжал ее в объятиях, как в тисках…
— Ой-ой! медведь… задушишь! — защищалась она.
— Ай, да Александруша! аи, да друг! — радостно повторял Бурцев. — Да зачем ты велишь портному столько ваты подкладывать себе на грудь? У тебя грудь точно бабья…
Дурова в это время отвернулась и что-то очень долго рылась в ящике стола… Просто смерть с этой высокой грудью!
— А наверно, там будет этот маркиз из бурсы, — продолжал Бурцев, расхаживая по комнате и ероша себе волосы.
— Какой маркиз из бурсы? — засмеялась Дурова, но как-то насильственно.
— Да новый Сперанский.
— Ах, этот Талантов?
— Да. Вот пономарь во фраке! А косится он на тебя, Александруша.
— Талантов? за что?
— А за богиню… как же! А ты, простота, и не заметил?
— Ей-богу не заметил.
— Э-эх! какие он ей, богине-то, очеса запускает — вот очеса! Так, кажется, и пронизывают насквозь — от «блажен муж» до «векую шаташаса»… А все цока дальше первой кафизмы дело его с богиней нейдет — вот и косится на тебя.
— Ах, бедный! Мне жаль его. Да и зачем у него такая смешная фамилия — Талантов?
— А чтоб быть похожим на Сперанского… У них в семинарии всем теперь надавали подобных громких фамилий: Талантов, Прогрессов, Прудентов, Сапиентский, Пульхерримов, Омнипотентов…
— Что ты вздор болтаешь!
— Клянусь бутылкой, он мне сам рассказывал… Ну, так едем, Александруша?
— Едем.
— Ну, спасибо, друг. Собирайся же, а я побегу тоже принарядиться, чтоб и мою недотрогу как-нибудь пронять… Так прощай; через полчаса мы уж на пути в храм любви будем.
И он ушел, напевая: «Бурцев ера, забияка, собутыльник дорогой…»
Через полчаса приятели действительно были уже в дороге. День выдался ясный, теплый, тихий, один из лучших майских дней. Мягкое солнце грело, ласкало, но не пекло. После дождей поля и возвышенности зеленели изумрудом. Птица, молчавшая всю зиму, теперь распевала на разные голоса, словно торопясь выкричать все, что накопилось в груди за зиму, за все время молчанья и скуки. Да и как не торопиться! И людям приходится петь недолго, а маленькой птичке и подавно… А за птичкой тянется всякая козявка, трещит и скрипит, да так смело, неумолчно, словно бы весь мир создан для того, чтобы слушать это весеннее торжество козявок…
— Эх! хороша природа, Александруша! — не вытерпел Бурцев. — А воздух! Дышишь им, словно коньяк попиваешь… Да нет, баста! Коли едешь к богиням, ни-ни! Пить не смей, Бурцев!
Дурова молчит, как бы прислушиваясь к гулкому постукиванью копыт о гладко укатанную дорогу. Эта
