смущенно заговорила Дурова. — Да это и не мое только мнение — это мнение Сперанского, с которым я имел честь познакомиться… Вы помните, конечно, оду «Бог» Державина?
— Помню, потому что ее постоянно твердит господин Талантов, — отвечала барышня.
— Помните то место, где он говорит: «я червь, я раб»…
— Еще бы! — это и Митя постоянно твердит.
— Так Пнин в оде «Человек» вот что говорит об этом «черве»:
Дурова декламировала это с увлечением. Голос ее звучал силой, убеждением.
— Вот так и Надя теперь постоянно храбрится, — засмеялась старшая сестра.
— Что ж, разве это не возвышенно? Разве Пнин не прав? И разве он не сильнее Державина? — продолжала Дурова.
— Ну, пошел, теперь его не остановишь, — комически говорил Бурцев, обращаясь то к тому, то к другому. — Вот Господь насылает на меня друзей, которые все помешаны на стихах: там Денис Давыдов везде сует стихи, словно соль во щи, а тут и Александруша — словно бесноватый с своим Пнином.
Но в это время явился лакей и доложил, что кушать готово. В столовой ожидали уже господ лакеи и казачки — дворовые мальчики, одетые в нанковые казакинчики, которые назначались для мелких, совершенно ненужных услуг, как-то: стоять у дверей и лениво хлопать глазами, отгоняя от господ мух, чесать у барина спину, так как при коротких руках и тучности своей он сам не мог этого делать, да и не хотел — для этого-де Бог холуев создал. Лакеи были в белых сомнительной чистоты перчатках, и один, за неимением перчаток, которые находились в стирке, стянул где-то сушившиеся на веревке барышнины чулочки и напялил их себе на руки: издали все равно не видать, было бы бело.
Когда все уселись за стол, хозяин, сидя на почетном месте и что-то вспомнив, обратился к младшей дочери:
— Да ты что, царевна Неулыба? а?
— Что, папа? я не знаю.
— Как не знаешь! Пнина какого-то наизусть выучила, а обязанности свои забыла.
— Какие обязанности, папа? — улыбалась она, видя, что отец шутит.
— А возложу на тя убрус бел.
— Ах, виновата, папа, — забыла.
Она вскочила, подошла к отцу, взяла с его прибора салфетку и обвязала ее вокруг шеи отца. Подвязывать отцу во время стола салфетку на грудь — это была ее обязанность. Исполнив эту церемонию, она нагнулась и получила от родителя поцелуй в лоб и ласковый щипок за розовую щеку.
— То-то, Пнин, червь ты этакий, — сострил отец.
К столу явился и господин Талантов с Митей. Талантов казался задумчивым и глубокомысленным, а Митя за супом порывался фыркнуть и смотрел на мать превеселыми и плутоватыми серыми глазами, как бы желая сказать что-то очень забавное и интересное.
— Ты что, Митя, не кушаешь суп? — спросила его мать.
— Так, мама, — загадочно отвечал мальчик.
— Почему же так? Дети всегда должны суп кушать… А ты, верно, успел у няни побывать — не голоден.
— Нет, мама, я голоден, — еще загадочнее отвечал мальчик.
— Ну, так что ж не кушаешь?
— Я после скажу.
Всех насмешил этот лаконический ответ. Даже царевна Неулыба засмеялась.
— О! Он у меня продувной мальчишка — верно в дядю пойдет, — заметил отец.
Талантов изредка бросал ядовитые взгляды на младшую «богиню», а Бурцев больше налегал на горячие, поджаренные пирожки, чем на любезничанье с своей «богиней», которая тоже кушала с аппетитом. Одна Неулыба казалась не в своей тарелке, но эта позиция в чужой тарелке, по-видимому, никем не была замечена, кроме господина Талантова, который чувствовал, что и у него тарелка как бы чужая.
— Все утро я рыскал по работам, по полям своим, — говорил между тем Кульнев. — Уж и бестии же эти мужики! Как Бог их сотворил хамами, так хамами и остались!.. Сам издали вижу, что не работают, прокла-жаются, а как заметят только моего гнедка да беговые дрожки, так словно прилипнут к работе… Ну, и постегаешь.
Суп между тем убрали. Переменили тарелки. Митя смотрел еще веселее — так и сиял.
— Ну, продувной мальчишка, говори, почему не ел супу? — спросил отец.
— Как же, папа, — мама боится тараканов, а в супе был таракан… Если б я раньше сказал, так мама испугалась бы и не кушала, — торжественно отвечал находчивый молодой человек.
Но эффект, который последовал за его ответом, был не тот, какого он ожидал. Лида у всех вытянулись. Хозяйка и дочери вспыхнули. Сам хозяин побагровел.
— Как! таракан в cyneJ — закричал он, задыхаясь от гнева. — Позвать сюда каналью повара!.. Я его!..
Лакеи и казачки стремглав бросились исполнять приказание барина. Зазвенели тарелки.
— Стой, скоты! — кричит рассвирепевший господин. — Пускай идет сюда с кастрюлькой и с горячим судом… чтоб кипел суп… Я ему этот суп, каналье, на голову вылью… ошпарю… задеру.
Лакеи, дрожа от страху, снова бросились. Все онемели — ве знали, что начать, что сказать… Все знали крутой нрав обезумевшего барина и ждали страшной развязки.
— А! осрамил при гостях!.. Это по злобе… на волю захотели! Га! хамы, я вас] — бесновался человек, которого история уполномочила превращаться иногда в зверя.
— Ой, батюшки! Господи! ой, смерть моя! — слышались вопли на дворе.
Топот множества ног, бабий вой на дворе. Творится что-то возмутительное(tm)
Лакеи, бледные, дрожащие, вводят под руки полумертвого от страху старика. Он уже сам не может стоять на ногах — они дрожат; руки дрожат, голова ходенем ходит, седые волосы прилипли к вискам — их прилепил холодный, как у мертвеца, пот несчастного. Один из лакеев держит кипящую кастрюлю… Все бледны — и лакеи, и казачки, и господа.
— Га! — снова задыхается барин. — Ты так и ядом окормишь нас! А, дьявольское семя!
Старик вырвался из рук лакеев и грохнулся об пол… Стукнула седая голова, да так глухо, страшно, словно раскололась.
— Лей на него кипяток! — хрипит барин.
— Ох! — вырывается крик из груди младшей дочери.
— Лей! а то и тебя запорю!
Лакей поднял кипящую кастрюлю. Кто-то еще вскрикнул… вскочили… что-то грянуло…
Митя припал к повару и обхватил его седую голову руками. Руки лакея, поднявшего кверху кастрюлю, остановились в воздухе. Все замерло, но тотчас же все изменилось.
Чистое сердце ребенка спасло отца от зверского преступления. Митя, невольный виновник этой ужасной сцены, очень любил старого повара Захариньку. Старик рассказывал барчонку сказки и всякие
