глубоких поклона на три стороны. Когда из-под черного клобука блеснуло, буквально блеснуло его бледное лицо, когда бывшие в церкви увидели, откуда исходит этот странный блеск, когда понятно стало, что это кланяется страдалец, которому одна ночь посеребрила волосы, все упали на колени и поклонились до земли с каким-то стоном ужаса и отчаяния. И он, троекратно благословив эти припавшие к церковному полу черные клобуки, тихо вошел в алтарь.
Началось богослужение. Похоронно звучали молитвы служащих, что-то похоронное слышалось и в пении клиров, многие рыдали.
А глухие раскаты все ближе и ближе... Слышно было, как грохнули выдавленные напором толпы монастырские ворота, как ревущая волна ворвалась в монастырь, как разлилась она по нем и все залила собою.
Скоро из-за черных клобуков показались зловещие лица. Над всеми высилась седая голова с длинною косою и рогаткою в руке. Показались дреколья, шесты, рогатины, ружья. Это облава, это бешеного волка ловят в лесу? Нет, это вошли в церковь защитники Богородицы. Вошли, и ни с места: служба идет, службу нельзя прерывать, грешно.
Амвросий видит все это и не может отвести глаз от седой головы великана с косою. Это Голиаф, только седой, вставший из своей могилы. А Голиаф смотрит на Амвросия, глаза их встречаются.
Служба не может идти дальше: и священник, и дьякон, и клир захлебываются слезами.
Амвросий подходит к жертвеннику, падает перед ним и, подняв руки, громко молится:
– Господи, остави им, не ведять бо, что творят. Боже правый! Не введи их в напасть, но отврати стремление их, и яко же смертию Ионы укротися волнение моря, тако смертию моею да укротится ныне волнение сего свирепствующего народа... Боже! Боже!
Потом он берет сосуд и приобщается. А те ждут, пущай-де кончит. Вся церковь тихо рыдает.
Кончил, уходит куда-то, скрывается. Ох, уйдет, ускользнет из рук!
– Нет, не ушел! – Сапоги, лапти, босые ноги, дреколья, рогатины – все повалило в алтарь, все ищет его...
Нашли...
– Сюда! Сюда, братцы! Здесь он!
– А! Ты Богородицу велел грабить, – сипло говорит великан с сивою косой и ударом кулака сшибает с несчастного клобук, блеснули седые волосы.
– Да это не он, – кричит кто-то – У него черные волосы, а этот седой.
– Я, дети мои! Я – Амвросий-архиепископ.
– А-а! Так это ты? Иди же на суд!
И огромная рука великана вцепляется в седые волосы мученика, валит его на пол и волочет из церкви. Голова стучит об пол, об ступеньки амвона, – ни стона, ни звука жалобы. Волокут мимо образа Донской Богородицы.
– Дети мои! Подождите...
– Чего тебе!
– Дайте приложиться к образу Богоматери.
Страшная рука выпускает волосы. Мученик встает и целует икону. Волосы прядями падают ему на лицо, он их откидывает назад.
– Я заплету тебе их! – И седые волосы опять в безжалостной руке, опять голова колотится об пол, об церковный порог, об чугунную плиту, и опять ни слова, ни звука жалобы.
– А... молчит! – И над колотящейся об пол седою головой поднимается чья-то дубина.
– Не бей здесь! Не место, храм вишь...
Выволокли на паперть.
– Здесь можно! – И чей-то кулак бьет по виску несчастного.
– Не трожь! В ограде нельзя, негоже...
– За ограду! За ограду тащи! – ревут голоса. – За ограду долгогривого!
А в ограде делается что-то страшное. Келейник архиепископа, тот добродушный запорожец-служка, который предлагал Амвросию переодеться, увидев, что по двору волокут его, волокут его владыку, диким туром ринулся на толпу, сбил с ног и искалечил десятка два москалей, но далее не мог пробиться сквозь сплошную массу тел с дубьем и рогатинами. Он заплакал. Толпа кинулась было на него, науськиваемая «гулящим попиком», но запорожец, схватив попика за косицу и подняв его в воздух, стал отмахиваться им как дубиною, колотя направо и налево поповскими ногами в стоптанных сапожищах.
– Ай-ай! Мотри, братцы, хохол-от, хохол-от, ай-ай!
– Это он батюшкой-то, отцом Акинфием!
А Амвросий уже за оградой. Та рука, которая волокла его за волосы, подняла страдальца с земли и поставила перед собой. Лицо было избито, исцарапано, в волосы набилась земля, солома, щепки.
– Стой! Держи ответ! Ты архирей?
– Я, дети! – Да, трудно теперь было узнать в нем того, кем он называл себя. – Я ваш епископ, дети.
– Какой ты нам отец!
– Молчи! Одного слушать! – пригрозил великан. – Сказывай: ты велел грабить Богородицу?
– Я велел запечатывать.
– А! Кается! Сказывай, ты не велел хоронить покойников у церквей?
– Я, дети, по высочайшему...
– Кается! Кается! Сказывай дале: для чего ты не ходил с попами в ходах?
Амвросий молчал... «Иисусе же ответа не даде», – звучало у него в сердце. Из-за толпы показалась высокая фигура Епифания, друга его: он, стоя в стороне, плакал. «Исшед вон, плакася горько», – колотилось в сердце у страдальца, и ему стало легко.
– Сказывай, ты присудил запечатать бани? Ты велел брать нас в карантин?
Нет ответа, тихо кругом, все присмирело. Слышно только, как ворона где-то каркает, да из кабака, на радостях распечатанного молодцами, поется песня:
Сквозь толпу, с колом на плече, протискивается Васька, дворовый человек Раевских.
– Чего вы глядите на него? – кричит Васька. – Али не знаете, что он колдун, морочит вас! Вот я его!
И кол свистнул в воздухе, скулы хряснули на лице у страдальца от страшной дубины, и он упал на землю. Начало было положено: волна навалилась на упавшего, пошли в ход кулаки, пинки, лапти, каблуки с железными гвоздями, лезли друг на дружку, колотили один другого, в воздухе мелькали рукавицы, дубье, брошенные шапки, клочья волос. Страшная работа!
«Убивши же до смерти архиерея Божия, – говорит самовидец, – отступили мало, скверня языками своими воздух. Присмотря же, что единая рука, правая, отмашкою двинулася, принялися паки бить кольями по голове. Отступивши же несколько, увидели, что пожался тот священный страдалец раменами, то и третично били, дондеже церковник некий, поп гулящий, диавольской церкви слуга, последним довершил ударом, отрубя несколько от главы коя часть над глазом, и осталася та часть висящею даже доднесь, лета от рождества Господа и Спаса нашего Иисуса Христа 1771-го, от страдания же и распятия за ны 1738, месяца септемврия с 16-го по 18-е число, ни пси лютии, трупы язвенные по граду поядающие, ни врани хищнии, оных язвенных клюющие, не дерзаша оных честных мощей святителя касатися, и токмо врабии невиннии, сиречь воробушки малии, над архиереем Божиим горестно чиракахут».
IV. УСМИРЕНИЕ «БОГОРОДИЦЫНЫХ РАТНИЧКОВ»
По убиении Амвросия дикие защитники Богородицы, или «Богородицыны ратнички», как их назвал «гулящий попик», тут же около Донского монастыря сотворили военный совет, что предпринять дальше для упрочения своей власти в новозавоеванном городе и для приведения его в порядок.
Власть диктатора Москвы сама собою попала в руки громадному солдатине с сивой косой, дяде Савелию, по прозванию Бякову. Диктатуру эту разделял с ним Васька, дворовый человек Раевских, что первый ударил колом Амвросия. К ним присоединился еще и чудовидец Илюша-фабричный, к которому во сне приходила Боголюбская Богородица и сказала о «каменном дожде».
Москва, таким образом, очутилась в руках этого триумвирата. Власть первосвященников Москвы из первых рук Амвросия перешла в запачканные кровью руки «гулящего попика».
