— И се народ мног со оружием и дрекольми, яко на разбойника, — тихо, как бы про себя проговорил священник, вынося дары из алтаря.
Нарышкин стал на колени. Началось причащение.
— Еще верую, яко ты еси Сын Бога живого…
— Не яко Иуда, но яко разбойник, — смутно звучали в пустой церкви причастные слова.
Царица рыдала, припав головой к холодным плитам церковного помоста.
Причащение кончилось. Священник приступил к соборованию.
Между тем царевна Софья Алексеевна сняла с иконостаса образ Богоматери и передала его царице.
— Возьми, матушка, передай Заступницу брату Ивану: может, злодеи устрашатся сея святыни и не тронут Иванушку.
Началось страшное прощание сестры с любимым братом. Картина была потрясающая по своему глухому сдержанному драматизму. Извне доносились все более и более усиливающиеся крики. Под самыми церковными окнами слышалось за душу рвущее пение юродивого:
Глухие рыдания действительно стояли в церкви… А юродивый снова заводил:
Старик Одоевский не выносит этого ужаса…
— Матушка-государыня! Сколько тебе ни жалеть брата, а все уж отдать приведется…
Его не слушают… Не вытолкать же брата на мученическую смерть!
— Иванушка! Светик мой! О-о-ох!
На дворе буря голосов все растет… Юродивый с ужасающею реальностью передает своим старческим голосом картину отпевания покойника:
— Иван! Иванушко! — умоляющим голосом шепчет Одоевский. — Иди, иди же скорее… не погибать же нам всем из-за тебя!
Прощание кончилось. Сестра сама вывела брата из церкви и подвела к золотой решетке. Осужденный держал впереди образ. За решеткой уже ждали стрельцы.
Воздух огласился неистовыми криками и ужасающими ругательствами. Отвратительные, самые гнусные слова сыпались из пьяных глоток. Казалось, весь воздух заражен был хульной, омерзительной бранью и заразным дыханием пьяного стада…
— А! За волосы его!.. Толки мордой о земь!
— Волоки его за гриву, в застенок, на дыбу! На виску!..
Трехэтажные, четырехэтажные глаголы потрясают воздух… Несчастного буквально волокут за волосы через весь Кремль, «толкут мордой о камень», «пинают ногами», дают пощечины…
А он хоть бы слово, хоть бы стон…
Его поднимают на дыбу, вытягивают жилы…
— Винись! Сказывай! С кем зло мыслил на осударя?
Хоть бы звук… Ему ломают пальцы в суставах, ни слова, ни звука, ни стона!
Палачи приходят в неописанное бешенство и, нанизав, буквально нанизав, тело своей жертвы на копья, на копьях выносят его на Красную площадь и бросают наземь… бердыши рассекают изуродованное тело на части…
— Стой! Стой! — неистово кричит Кирша и нагибается к рассеченному на части телу.
Вынув из-за голенища большой сапожный нож, он вырезывает у мертвеца сердце и бросает своей собаке.
— На, псина, отведай боярского мясца, скусно!
Прочие стрельцы, изрубив тело Нарышкина на мелкие кусочки, тут же втоптали их в грязь сапожищами…
XI. Первый на Руси монумент
Прошел месяц. Наступило лето, ясное, жаркое, без облачка на небе. Яркая зелень садов уже успела прикрыться занесенной с мостовых и с площадей пылью. На том месте, где недавно стрельцы на Красной площади втаптывали сапогами в грязь куски тела Ивана Кирилловича Нарышкина, проросла травка, корни которой питала всосавшаяся в землю кровь молодого брата царицы Натальи Кирилловны.
На площади что-то кучится народ. Но ни набатного звону, ни барабанного боя не слышно. Из-за церкви Василия Блаженного показываются два мужика с котомками за плечами и с длинными палками в руках. Видно, что люди дорожные.
— Гля-кось, дядя, народу сколько на площади, — говорит младший с льняными волосами.
— Да, людно, — отвечает старший нехотя.
— Поди, опять стрельцы бунтуют.
— А може…. Что им, гладким, делать!
— А гля-кось, гля-кось, дядя! Столб — от какой: такого здеся-тка допрежь не было.
— И точно, столб каменной… К чему бы он тута?
— А, должно, казнить бояр будут.
— Поделом… зазнались, осударей не боятся.
— А для че на столбе золотое яблоко?
— Знамо, царское яблоко.
— А може, дядя, это звонница, колокольня?
— Кака звонница! Али ты ослеп? Где же колокола — те? Да и как на ее звонарь взойдет?
Они подошли к ближайшей старушке, с боязнью смотревшей на диковинный столб.
— А какой это, бабушка, столб? — спросил ее младший мужик. — Для че он оставлен?
— А не ведаю, родимый, — отвечала старушка, — разно люди сказывают: вершить, слышь, будут.
— Кого вершить, баунька?
— А вестимо, злодеев осударевых.
— Бояр — чу?
— Розно сказывают, родимый: одни бают, будто стрельцы бояр будут вешать, а другие, вишь, сказывали, стрельцов бояре вешать будут. Кто их ведает! Довольно у нас на Москве кровей-ту.
Прохожие двинулись дальше, ближе к столбу, и подошли к толпе москвичей, рядских и иного стану людей, посреди которых ораторствовал какой-то старик, не то чернец, не то поп. Все слушали его с величайшим вниманием.
— Столпы разны бывают, миленькие, — говорил оратор, — в Цареграде много таких столпов: на одном столпе — медный змий из пустыни, и у змия того глава отрублена…
— А кем отрублена, отец Никита? — любопытствует купчина из Охотного ряду.
