Довольно! Хватит! Сколько можно! Всякое бывало за двадцать лет, но такого — чтобы учинять разнос из-за стопроцентного «чайника», из-за взбесившейся жены — такого еще не было.
Что удержало меня? Не знаю. Просто включилась аварийная система. Аутотренинг. «Не думать об этом! Не думать об этом! Не думать об этом!» Нервы перестают гудеть через два дня. Вернее — на второй день к вечеру. На третий день с утра можно уже нормально взирать на мир, относиться ко всему с юмором. И в самом деле — разве не комичная ситуация: «пришелец» требует опубликовать его манифест, жена главного редактора поддерживает его, главный, зажатый между молотом и наковальней, не знает, что делать, и во всем, как всегда, виноват стрелочник?
Можно на эту ситуацию посмотреть и по-другому: от тебя требуют найти решение нерешаемой задачки. Тоже интересно.
Конечно, эти два дня, когда нервы гудят, когда в кровь щедро выбрасывается адреналин, приближают тебя к инфаркту. Но что делать? Они уже позади. Что до будущего, всякий раз тешишь себя надеждой: это в последний раз, это больше не повторится.
Впрочем — хватит. Как только дело решится, положу заявление на стол. Это уж твердо.
Теперь так — решение… Какое решение? Не знаю. На всякий случай позвонил Екатерине Васильевне. Нет дома (ответил молодой голос; главный в это время был в редакции). Ну, разумеется, она теперь будет скрываться от меня. Чтобы никаких разговоров. Печатайте — и все тут.
…Решение пришло неожиданно. Кохановский исчез. Я послал ему подготовленный текст стенограммы. Как полагается — почитать, завизировать. Конверт вернулся обратно со штампом «Адресат выбыл». Я не поверил своим глазам. Сличил адрес с тем, что был указан на конвертах Кохановского. Все точно. Ура!
Кстати, у меня было такое предчувствие: что-то в этом роде должно случиться. Сплошь и рядом так бывает: появляется в редакции какой-то сверхактивный гражданин, с каким-нибудь необыкновенно интересным предложением, месяц, а то и два буквально все вокруг него обращается, а потом-как в воду канет, ни слуху, ни духу… В глубине души я ждал от Кохановского чего-то такого-этакого, боялся только вслух об этом сказать.
Екатерина Васильевна, естественно, не поверила, заподозрила какой-то подвох. Приезжала, тоже сличала конверты. Заказывала междугородный «по справке» (есть такой вид услуг — когда по адресу абонента разыскивают его телефон). Телефона по адресу Кохановского не оказалось. Хотела было сама ехать к нему — супруг насилу отговорил.
Тогда Екатерина Васильевна стала требовать, чтобы стенограмму печатали без визы Кохановского. Тут уж восстали все редакционные: «Как так — без визы? Это невозможно! Это исключено! Такого не бывает! Да он в случае чего затаскает нас по судам!»
Вообще-то, между нами говоря, бывает и такое — когда печатаем без визы печатаемого. Довольно часто бывает. Но тут вся редакция превратилась в моих болельщиков — сообща заморочили голову бедной женщине. Уговорили подождать — наверное, Кохановский вскоре сам даст о себе знать, сам как-нибудь проклюнется.
Кохановский не проклюнулся.
Говорили, он попал-таки в психиатрическую больницу. Когда все улеглось и успокоилось, я снова послал запрос, на этот раз не только в психдиспансер, но и в горздрав. Из диспансера опять пришел стандартный ответ: не состоит. Из горздрава ответили, что никаких сведений о человеке по фамилии Кохановский у них не имеется.
Отчего так происходит: стремишься к созиданию, а творишь разрушение? Куда-то исчез Кохановский, уходит из газеты Рыбников, разводится с женой его начальник… Да и у нас с Лидой все висит на волоске… И причиной всему — злосчастная анкета. Должно быть, тут есть какая-то закономерность:
Стремясь к добру, рождаешь зло.
Впрочем, у нас с Лидой после этой истории, может быть, все как раз пойдет к лучшему, все начнется заново. По крайней мере, я надеюсь на это.
…В дверь позвонили. Я отодвинул щеколду замка и не поверил своим глазам: на пороге стоял Кохановский.
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я не знал, что делать, что говорить. Наконец пригласил его войти. Но он отказался:
— Нет-нет, я на секунду. Я тут… проездом.
Рядом с ним на полу стоял чемодан.
Какая-то перемена произошла в облике моего гостя. Не было обычной суетливости и этого лихорадочного блеска глаз. Он был спокоен и печален.
Кохановский протянул мне конверт.
— Что это?
— Это так… Прочтете потом… Не сейчас…
— Когда потом? — зачем-то спросил я. Признаться, я еще пребывал в растерянности.
— Потом — когда закончите обработку анкет и все для вас станет ясно.
— Да я, собственно… уже закончил…
— Нет, я имею в виду — когда вам окончательно станет ясно, что к чему, — произнес он с нажимом на слове «окончательно».
С этими словами Кохановский протянул мне руку и, не вызывая лифта, стал спускаться по лестнице.
…Я достал конверт, который передал мне Кохановский. Помнится, он просил его вскрыть, когда я закончу обработку анкет, когда для меня все с этими анкетами станет ясно. Что ж, пожалуй, такой момент наступил.
Я взял ножницы и отрезал с краю узкую полоску. Письмо было написано на машинке, но какой-то старой и неисправной: вместо «е» везде стояло «ё», вместо «и» — «й» (видимо, «е» и «и» ввиду частого употребления поизносились).
«Уважаемый Виктор Николаевич! — говорилось в письме. — Извините, что тогда в кабинете главного редактора я невольно выдал Вас и поставил в неловкое положение. Но ведь и Вы поступили со мной не лучшим образом. Право, как Вы решились пойти на такой обман? Ну да ладно, кто старое помянет…
Я навел о Вас справки. О Вас и Вашей работе (я имею в виду — той, что связана с анкетой о ВЦ). Извините, конечно, но мне это было необходимо, ведь я о Вас ничего не знал. Сведения, полученные мной из разных источников, — самые благоприятные для Вас. Я вижу, что Вы человек глубоко порядочный, искренне интересующийся тем предметом, который взялись исследовать. Я не сомневаюсь, что рано или поздно Вы в той или иной форме расскажете обо всей этой истории. Может быть, Вы захотите написать повесть (я знаю, что у Вас есть такой замысел). И я решил Вам помочь — сочинить к этой повести эпилог. Вы спросите-зачем? Неужели Вы сами, если потребуется, не сможете написать его? Напишете, конечно, но — не такой: вы ведь просто-напросто не располагаете теми сведениями, которыми располагаю я. Другой вопрос: почему я предлагаю Вам готовую литературную форму? Я ведь мог бы просто сообщить Вам эти сведения (некоторые уже и сообщил в наших с Вами, Рыбниковым и прочими редакционными деятелями разговорах)? Единственно, почему я придаю этому форму эпилога, — потому что смолоду я испытываю тягу к литературной работе, кое-что пописываю… Вернее — пописывал. Здесь мне это строго-настрого запрещено. И вот — нарушаю запрет. Ну да будь что будет!
Итак, посылаю Вам эпилог к Вашей ненаписанной повести. Естественно, ни на какое соавторство не претендую. Делайте с ним что хотите. Будьте счастливы!
Ваш В. Кохановский».
К этому письму был приложен текст на семи страничках. И бумага, и сама машинопись были совсем иными, чем бумага и текст письма. Видно было, что писала высококлассная машинистка — с соблюдением всех стандартов — даже поля справа были оставлены. Вот что было написано на этих страничках:
