тянется перебитая гусеница, а из люков выскакивают черные фигурки танкистов. Я перезарядил орудие. За это время немецкие танки несколько раз попали в КВ. Поднялся жуткий звон и дребезг, но сквозных пробоин вроде бы не было. Я выстрелил в ближний танк — на сей раз получился эффектный взрыв. Немецкая машина вспыхнула, словно бочка с керосином. Из башни вывалились два танкиста. На одном, по-моему, горел комбез. И здесь я осознал, что два оставшихся танка в этот момент ушли с линии огня. А значит, надо было не перезаряжать, а… Короче, я упал с сиденья на пол боевого отделения и залег мордой вниз, прикрыв голову руками. И здесь в башню KB ударило с невоспроизводимым визгом и ревом. Удар был такой силы, словно треснула броня. На меня сверху посыпались выбитые из башенных гнезд снаряды и еще какие-то железки. Потом ударило еще пару раз, но такого эффекта уже не было. Я приподнял голову. В танке было сизо от пороховой гари, но в то же время ничего вроде бы не горело. Присмотревшись, я увидел, что в башне, в аккурат напротив места наводчика, образовалась лишняя дырка, через которую на казенник пушки криво падала узенькая полоска дневного света. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что один из немецких танков сблизился на пистолетную дистанцию и шарахнул по мне в упор, из своей 50- миллиметровки бронебойным или даже подкалиберным. Ну и пробил, естественно… С чем его и поздравляю… Казалось бы, следовало что-то предпринимать, но… Инстинкт говорил мне, что надо лежать в этой позиции и дальше. А инстинкт — это такая вещь, которой стоит доверять. Это я еще раз понял, когда через несколько секунд услышал над своей головой тоскливый свистящий шелест тяжелых снарядов.
Уже упоминавшийся поэт Твардовский, который назвал в честь меня, здешнего, знаменитую поэму, считал, что солдат, услышав за чужим огнем свою артиллерию, должен испытывать энтузиазм и подъем чувств, переходящий в оргазмические позывы. То есть, по его понятиям, у солдата при этих звуках должны быть полные штаны от счастья. И я действительно чуть не натрюхал в штаны, но совсем по другой причине — от искреннего ужаса. Слов нет, хорошо услышать свою артиллерию. Но только если она работает не по тебе…
Я, конечно, было дело, вызывал на себя минометный огонь, но это уже как-то забылось. А сейчас по мне не «ахнула полковая с недалекой огневой», и не «ухнул дивизионной, доброй матушки снаряд». По мне хреначили из калибра не менее 122-мм, и стреляло не меньше дивизиона. Я не знаю, кто это придумал. Может, Дерзилов решил-таки посодействовать мне в нелегком деле геройского отдания жизни за родину, а может, какой-нибудь «Зевс-громовержец» в генеральских чинах додумался до огневого удара по наступающему противнику. Черт их разберет… Во всяком случае, я матерно «поблагодарил» сквозь зубы Дерзилова, пожелав ему чего-то подобного, на всю катушку. Пожелал, как оказалось впоследствии, не зря. В мае следующего года Дерзилов, будучи уже генерал-майором, угодит под бомбежку и попадет в плен — дело будет под Керчью. Через два месяца он умрет в плену, а его имя будет забыто на полвека. И только в 1992-м, когда вместо неправды о войне у нас начнут говорить и писать (правда, ненадолго) полуправду, его имя вспомнят, с тем чтобы через десять лет снова забыть…
Когда лег первый залп, я словно оглох. Когда лег второй, мне показалось, что KB подлетел метра на три над грешной землей. Потом вдарило в третий раз, и все стихло. На мое счастье, Красная Армия в тот год не страдала избытком боеприпасов. Я высморкался и перелез обратно, на место наводчика. Не знаю, чья это была работа — немецкого подкалиберного снаряда или наших дальнобойных, но прицел был покрыт сеткой трещин и разом помутнел. Опаньки… Правда, через него было видно, что снег вокруг истыкан глубокими воронками, a Pz-III, не загоревшийся от моего попадания, разбило вдребезги — сорванная башня улетела метров на десять. Я подергал рукоятку поворота башни — без толку. Заклинило. Вообще от близкого гаубичного попадания KB скособочило. Ну вот, кажется, и все…
Я перелез на место командира танка, где был целый перископ. Открывшаяся картинка была нерадостной. Один из немецких танков стоял вплотную к моему KB, нацелив пушку мне прямо в лоб. Судя по звукам стрельбы и лязгу гусениц, немцы давно меня обошли и бой, видимо, шел уже в самой деревне. Помирать мне что-то расхотелось, несмотря на больную голову, а вот лапки поднимать… И тут в голове опять возник ехидный голосок, предложивший пошарить вокруг себя. Дескать, тогда в плену веселее будет… В плену и веселее? Не исключая вариант, что я все сильнее слетаю с резьбы, я тем не менее пошарил по днищу перед собой. Руки нащупали тряпку. Поднял, поднес к глазам — не тряпка. Вовсе даже наоборот — командирская гимнастерка, на черных петлицах танки и капитанская шпала. А на груди — мать моя женщина… Золотая Звезда Героя, орден Ленина и какой-то монгольский орден, смахивающий на елочную игрушку. А в нагрудном кармане — удостоверение и партбилет. Чиркнул спичкой — Путилин Семен Васильевич, капитан.
И, что интересно, фото очень похоже на мое, только я на нем чуточку старше выгляжу… Не иначе опять «666-го» шуточки. Кто же, кроме него, мог мне такое подбросить. И зачем, кстати? А вот тут все логично. Я попадаю в плен под чужим именем. Что это значит? Все верно — это какая-никакая «свобода выбора», поскольку сержант Теркин не отвечает за то, что делал в плену капитан Путилин… Выходит, это такое нежное, ненавязчивое приглашение в плен?!? Дескать, будучи на той стороне, я снова должен сделать нечто зубодробильное. А что именно — наверное, подскажут, в своей обычной шизофренической манере. В конце концов, почему бы и не в плен? Все равно до «известного мне дня» весны еще далеко… Ох, что-то легко я соглашаюсь на все и сразу. И там, у моста, и здесь…
В общем, переодеваться в тесном, холодном и полутемном танке — занятие не для слабонервных. Свою гимнастерку я скомкал и засунул в один из пустых ящиков из-под снарядов. Пока застегивал полушубок, снаружи жизнерадостно заорали:
— Рус, сдавайс!! Рус, капут!!!
Повторного приглашения я ждать не стал.
— Рус, сдавайс!!! — заорал тот же голос. Я скинул шлемофон, напялил ушанку и открыл защелку люка. Возле танка обнаружилось человек десять немецких пехотинцев в белых маскировочных куртках и штанах. У одного за спиной висели баллоны ранцевого огнемета, а еще двое держали по целой охапке ручных гранат. То есть они бы меня выковырнули, как ту черепашку из панциря. Хотя… Я посмотрел на танк, и мне стало нехорошо. Гаубичный снаряд почти попал в цель. С правой стороны KB словно пожевали и выплюнули. Надгусеничной полки не было, а катки и порванные траки разбросало далеко в стороны — любо-дорого посмотреть…
— Я выхожу! Не стреляйте! — заорал я, высовываясь из люка.
Мать вашу так… Ни фига себе… Опять, как в Англии, в голове словно включился «синхронный переводчик», и я выдал эти две фразы на, похоже, довольно чистом немецком. Фантастика…
— О-о-о?! — восхитился один из пехотинцев (судя по биноклю, пистолетной кобуре и портупее, это был их командир). — Русский офицер говорит по-немецки?!
— Да! — ответил я, слезая с башни. Ко мне подошли двое солдат, которым я добровольно сдал свой ТТ, из которого так ни разу и не выстрелил. Я было испугался, что немцы начнут меня линчевать, мстя за своих, погибших в недавнем бою партай- и просто геноссен. Но в глазах солдат не было ничего, кроме любопытства. Так началась моя вторая нынешняя жизнь. А головные боли и сны, непохожие на сны, отпустили меня только через три недели. Причем совершенно внезапно.
ГЛАВА 7
Зарекалась свинья говно есть…
Условия содержания в этом лагере были довольно сносные. Даже кормили не так чтобы очень плохо. Повара танковой бригады, в составе которой я аж целых пять дней имел честь защищать Москву, кормили подопечных в основном сваренной на воде перловкой. Не скажу, что здесь было хуже. У меня даже не отобрали полушубок, шапку и сапоги. Ох, непростые это были сапоги. Еще чуднее были две пары носков,
