местность где-то на юге.
Знакомые были люди не простые, а братья, да к тому же ещё белые. Правда, в отличие от узбекофобов или кришнаитов белые братья нечётко формулировали свои позиции, а отдавали дань всему хорошему на свете, что, наверное, и привлекло к ним нашего одиночествующего героя. Всё же, когда они садились по утрам или вечерам в круг, беря друг друга за руки и образуя замкнутую цепь и молча сидели так по полчаса и больше, Серафим не принимал участия в подобном развлечении, а сидел один где-нибудь поодаль. Когда кто-нибудь из братьев пытал его насчёт столь явно выраженного антиколлективизма, Серафим отвечал, что, по его разумению, в царство духа вступают не пионерскими дружинами или взводами, а по одному. И перед лицом жизни и смерти каждый держит свой собственный, а не коммунальный ответ. Тем не менее где-то через месяц вольного житья в палатке под открытым небом среди гор и лесов Серафим смягчил свои индивидуальные амбиции и стал участвовать во многих братских церемониях, которые, впрочем, дальше совместных медитаций и хорового пения мантр не заходили.
Всё было распрекрасно, и только однажды ум и слух Серафима резанули слова «махатмы» об исключительности их команды, сильной как своими духовными устремлениями, так и национальными. «Не случайно все члены нашей группы русские по духу и по крови». И Серафим с удивлением убедился, что так оно и есть. Все белобратцы выглядели как на подбор, чуть ли не стопроцентными русскими зигфридами с белокуринкой в бородах и голубизной в очах. Неприятное открытие, и объяснять его простой случайностью было бы не очень умно. Но…
Нелишне будет заметить, что в команде братьев присутствовало также несколько сестёр, от которых вначале Серафим втайне ожидал чего-либо подобного кришнаитским экстазам, но сестры, в отличие от кришнаиток, оказались девушками весьма спокойного нрава, а одной из них он стал даже симпатизировать и садиться в медитативный круг всегда рядом. Ему нравились её умиротворённые, прозрачные глаза, чистый белый лоб с трогательным детским пухом на висках и на затылке, как у школьницы. Её чувственные красиво очерченные губы, вероятно, было бы приятно целовать. Но Серафим не думал об этом. Помыслы его были не греховней помыслов пятилетнего ребёнка, и он испытывал блаженное отдохновение от велений плоти в атмосфере всеобщей от неё, как ему казалось, отрешённости. Впервые за долгие годы Серафим смотрел на женщин не глазами самца, оценивающего сексуальные возможности самок, а глазами бесполого существа, для которого все вещи мира сего имеют одинаковую цену. Прекратился (надолго ли? но какое странное счастье) кошмар разнополярности полов. Выключился ток ежедневного напряжения, возникавший в процессе созерцания самок, их разнообразных поз и движений, обязывающий подбираться, напрягаться, вступать в бессознательную инстинктивную дуэль полов. Можно было перестать переживать наваждение выпуклостей, локонов, цветов глаз, форм губ, запахов, кошачьих интонаций их голосов и призывность тазобедренных покачиваний. Это очень новое и очень странное чувство доставляло Серафиму одновременно и радость и беспокойство по поводу того, что с утратой сексуальной призмы сознания он, возможно, утратил что-то очень важное и нужное. Но потом вновь захватывало ощущение покоя и свободы от житейских страстей, и так продолжалось до той поры, пока однажды росистым утром не стал Серафим свидетелем того, как силён дьявол не только в подвалах городов, но и на вершинах гор.
Детям до 16 лет… и т. д
В один из боговдохновенных дней договорились братья и сестры целый день-деньской не пить, не есть и к тому же ещё не отверзать уста для пустого судачества. Во избежание искушений разбрелись кто куда в разные стороны от палаточного стойбища. Серафим, замкнув желудок и ротовую щель железным замком воли, полез на высокую скалу, забравшись на которую, мог созерцать леса и долы, как горный орёл. Проведя почти полдня в размышлениях, он наконец утомился и стал без толку глядеть то туда, а то сюда. И тут глазам его предстала пастушеская сцена, разыгранная главой братства и вышеупомянутой «сестрой» на небольшой полянке, как раз под скалой, на которой заседал наш столпник.
Они пришли сюда к ручью, борзо сбегавшему со скалы, и расположились возле него, видимо, истомившись от солнца, голода и молчания. К удивлению Серафима, брат с сестрой разговаривали. Брат на чём-то настаивал, сестра как будто раздумывала. Слова заглушались шумом падающей воды. Пока сестра раздумывала, брат вдруг разделся догола и стал принимать душ под струёй бойкого ручейка. Сестра сначала отворачивалась, он обрызгал её водой, выбежал из-под струи и насильно стал раздевать. «Сопротивляйся», — сказал вслух, нарушая обет, Серафим, но она почему-то не сопротивлялась. И брат, затащив её под душ, раздел её уже там и овладел сестрой своей и Серафимовой тоже. Потом он владел ею ещё раз в несколько иной позиции, а некоторое время спустя она сама овладела им, вернее одни её губы, зато самой существенной частью его братского естества.
Древние китайцы называли это «игрой на флейте», а Серафим «фрейдистским каннибализмом».
Внимание! Среди нас каннибалы
(Паника среди женщин, многие в истерике бросаются к мужчинам и умоляют спасти их драгоценные и высококультурные жизни. Мужчины, как и положено мужчинам, гордо выпячивают груди и совершенно непроизвольно увлажняют брюки и пол под собою.)
Младенцы, благодать Божия на вас! Я ведь не о тех людоедах, что резали людей на кусочки, жарили мясо на углях и даже высасывали мозг из берцовых костей. Нет, хотя уважаю их несомненно больше, чем каннибалов фрейдистских, особенно среди мужчин. Наконец-то дамы и незамужние особы поняли меня первыми и, скромно потупив бесстыжие пролетарские глаза, прекратили истерики и вопли о помощи. Да, да, мои пугливые пролетарки, я прекрасно сознаю, что в отличие от женщин мелкобуржуазного Запада, позорно наслаждающихся всеми видами комфорта и достижениями быта, гигиены, медицины и охраны окружающей среды, утопающих в море витаминов, натуральных продуктов, противозачаточных средств, специальной и популярной литературы обо всём на свете и тем не менее не могущих и не желающих с гордым сознанием человеческого достоинства побороть свои извращённые капитализмом грязные каннибальские наклонности, вы употребляете мужской белок, не забывая десять заповедей морального облика строителей коммунизма, только в силу неумолимых экономических, социальных и бытовых причин.
Я понимаю теперь ваше непреодолимое пристрастие к фаллическому символизму процесса поглощения сосисок, подсознательно воспроизводимого днём публично, после тысячекратных интимных повторений, и я склоняю голову перед вашим ежедневным и незаметным женским подвигом, но призываю мужчин подумать о будущем здоровье нации, вскормленной человечиной и пожирающей саму себя.
Кажется, мой призыв как-то глухо прозвучал среди занятой чрезвычайно важными делами общественности. Дамы и незамужние особы, оправившись от ложной истерики и притворного стыда, расхватывают под ручки доноров мужского пола и разбегаются с ними от греха подальше. Ну, помогай вам Бог. А вот Серафима этот фрейдизм, по-моему, достал.
Со своего орлиного возвышения он дослушал «игру на флейте» до конца, ибо не желал закрывать глаза на действительность, а убежать от неё он не мог иначе, чем проложив путь свой через поляну, где исполнялся этот номер. Они уже давно скрылись среди деревьев, а Серафим всё сидел на своём столпе. Настала ночь, но умиротворяющая картина ночного неба отчего-то вызывала в нём одну ярость. «Сестра, — говорил горам и звёздам Серафим. — Ха-ха-ха, сестра, сестричка, ха-ха-ха». Вспомнились её губы, очень красивые, нежные такие и совсем не каннибальские.
Автор немного удивлён чувствительностью своего героя. Разве не муж он, а мальчик. Разве белые братья и сестры не костяные и жильные, а серебряные, например. А не думал ли он, что главный брат — Иисус Христос, а пресловутая сестра — Мария Магдалина. Надо к тому же понимать, что у людей отняли одну из радостей жизни — еду, значит её нужно чем-то возместить. В те несчастные 3–4, а у некоторых сильных личностей 5–6 часов между трапезами, когда двуногие выродки обезьяньего племени (пока оставим всё на совести пресловутого богохульника Дарвина) ничем особенным не заняты, при условии, что они
