продрыхали свои законные 8-10 часов, они редко бывают способны на что-либо иное, кроме труда и секса. А труд в братстве, как известно, не имел быть привилегией его членов. Итак, вполне логичным завершением всего вышеперечисленного оставался секс. Я бы на месте Серафима страшно удивлялся тому, что секс не стал единственным способом времяпровождения братьев и сестёр. Хотя вполне возможно, всё ещё впереди.
Своеобразные, конечно, ощущения вызывает скандальное крушение кумиров, да ещё уличённых в вакханалиях каннибализма. Но разве не встречался с крушениями и с каннибалками мой герой и раньше. Встречался нос к носу, ухо к уху. А не кормил ли он сам своим белком бедную Лину, которая в конце концов предательски предпочла перейти на другую диету. Не падал ли он с лестниц любимых или, по крайней мере, желанных женщин, не знает ли он, чем занимаются высокоуважаемые мужчины с глубокоуважаемыми женщинами, когда по недогляду пионерской организации, профсоюза, трудового коллектива или домочадцев их оставляют одних-одинёшенек в лесах, сараях, банях, под вагранками или в заглушённых кабинетах инструкторов райкома ВЛКСМ. Мы знаем это, но, увидев тайное въявь, стыдимся, а надо бы стыдиться раньше да своего лицемерия. Сам знаю, тяжко падать с облаков на землю, от которой так хотелось убежать. И что за невезенье Серафиму! Куда ни ткнётся — всё одно и то же: инстинкты, комплексы да голый фрейдизм. Прямо наваждение какое-то. Неужели же никто другой ему и впрямь не попадётся?
Время лупить
Нона стояла в толпе людей с плакатами, собравшихся возле Смольного, людей, в толпу которых раньше, до изнасилования и до ареста Вадика, собравшегося в Израиль и несколько месяцев поэтому нигде не работавшего и за это арестованного как «опасный преступник», она бы никогда не вошла по своей воле. Ей нечего было делать в толпе, состоящей из одних евреев, а если всё-таки что-то делать, то то же самое, что и в любой другой толпе. Но их, разрозненных, забывших о существовании друг друга, заставили вспомнить об этом, собраться с плакатами и требовать отпустить с миром ехать туда, где им не будут тыкать в лица «жидовскими мордами» и топками горящих печей.
А может быть, сыграло роль то, что её вчера оскорбили даже на почте. Сначала утром раздался телефонный звонок и возмущённый женский голос протявкал в трубку, что на её имя получена телеграмма весьма легкомысленного содержания и если она хочет её получить, то пусть сама приходит на почту, а почтальоны такие пустяки разносить не обязаны.
— Что вы говорите! Кто вам давал право определять смысл или бессмыслие полученных телеграмм? Вы не забыли, что работаете не в воинской части и не в исправительно-трудовом заведении, а на почте… — успела проговорить Нона, как трубку на том конце провода повесили, пробормотав что-то ругливо-невнятное по поводу её еврейской фамилии. Кстати, с почтой такое случалось уже не в первый раз. Как-то несколько месяцев не приходили письма от одного влюблённого в неё парня, служившего тогда в армии. Он писал ей через 2–3 дня, сходил с ума от того, что она не отвечала, а её почтовый ящик пустовал, как ящик дочери врага народа. Потом выяснилось, влюблённый ефрейтор адрес писал настоящий, правильный, а фамилии для неё каждый раз придумывал разные: нежно любовные, условно многозначительные и, конечно, кое для кого подозрительные. Так вот, все его письма, пропущенные военной цензурой, гражданским отделением связи были задержаны для тайного выяснения личностей многочисленных особ, проживающих в скромной петербургской двухкомнатной квартире на Большой Охте.
Небольшую толпу отказников постепенно окружила масса, сначала молчаливая и только глазастая, а потом выбрасывающая из себя то крик «убирайтесь, мы вас не держим», то очередное склонение слова «жид», то просто какую-нибудь похабщину. Но вскоре безликая, бесформенная масса обрела и лик, и форму. Кто-то воздвигся над ней и в милицейский рупор призывал к «единению, оздоровлению, консолидации, изгнанию из рядов народа-богоносца, народа-героя космополитов и злобствующих сионистов».
Голос в мегафоне был незнакомый, железный, но интонации его и некоторые неправильные ударения напомнили о чём-то неприятном. Масса вокруг рупора зашлёпала аплодисментами, раздались свистки и чей-то одинокий, словно зарезанный крик «бей жидов». Толпа загустела, надвинулась. Нона видела вокруг серые лица тех, кто держал плакаты. Плакаты слегка вибрировали. Внезапно раздались свистки и трели милицейских сирен. Милиция решила вмешаться. Мегафон оратора оказался совсем близко, он выкрикивал что-то высоко взведённым повизгивающим голосом, и Нона, наконец, его узнала. Аверьянов. Милиция заталкивала демонстрантов в неведомо как возникшие машины с решётками на окнах и дверях. Нона подалась куда-то в сторону от кутерьмы, протиснулась сквозь навалившуюся массу и в поредевшем людьми пространстве ускорила шаги. Кто-то из толпы пытался её догнать, и она почти бегом доторопилась до угла улицы, за которым не было ни милиции, ни толп. Чьи-то шаги настигли её уже за углом. Она хотела оглянуться, но две пары рук, обхватив одни за шею, другие за талию, увлекли её в тёмный проём подъезда, а несколько тяжёлых ударов по голове и в живот послужили ответами на вопросы, возникшие было в оторопелом мозгу.
Последней каплей в море Серафимовых разочарований и бедствий оказалась после бегства обратно в город встреча с бывшим другом художником, насильно дефлорированным, как мне подсказывают внимательные читательницы, двумя дефективными потенциальными преступницами. Бывший друг был в отличном настроении с кем-то в чёрном пиджаке с красным галстуком.
— А ну, зашли в «Погребок», у меня «капуста» из кармана выпадает, не помещается, — скомандовал бывший друг и: сказано-сделано. Зашли и сели. За водкой друг разговорился, расчувствовался, вспоминал нищее прошлое и жалел нищее Серафимово настоящее.
— А чем ты зарабатываешь? — поинтересовался Серафим. — Не телом же. Живописью разве сейчас проживёшь?
Но выяснилось, что прожить можно и очень комфортабельно. Главное, иметь покровителя и заказчика.
— Я тут на днях портрет Аверьянова закончил.
Серафим вздрогнул от знакомой фамилии, но Аверьяновых на свете, кто знает сколько?
— Могучая модель рождает могучие произведения. Я писал раньше кого попало и не понимал этого закона. А здесь вышел собирательный и вместе с тем глубоко индивидуальный тип русского интеллигента- народника, и даже не интеллигента и не народника, а прямо Георгия Победоносца. — И он, переглянувшись с чёрнопиджачником, ухмыльнулся вместе с ним им одним ведомой шутке.
«Что за бред? — думал Серафим. — Какие такие нынче интеллигенты-народники, да ещё победоносцы впридачу?»
— Вот это люди, а не дефективные недоноски. А помнишь, я тебе рассказывал про двух олигофренок, что меня тогда на кладбище затрахали? Я их тогда пожалел, не сжёг, а теперь жалею, что оставил в живых.
— Почему жалеешь?
— Ты понимаешь, они же никому не нужны и никому нужны не будут, особенно теперь.
— Почему особенно теперь?
— Потому что сейчас, как никогда, важен выбор способа борьбы. Или пацифизм и милосердие и, как следствие размазывание нашей русской каши без масла ещё на двести веков. Или, пусть даже волюнтаризм, но волюнтаризм оправданный, осмысленный и оформленный предыдущими неудачными экспериментами масонских революций.
— Слушай, ты хоть собственную мочу пьёшь или чью чужую? — спросил недоуменный Серафим. — Не будь это ты, я бы подумал, что передо мной штурмовик афгано-люберского происхождения из «Русского союза».
— А что криминального вы находите в «Союзе»? — подал голос молчавший до этого чёрный красногалстучник.
— Да это же компания тупоголовых жидоморов, недоношенных интеллигентов, — Серафим посмотрел на своего приятеля, — и неполовозрелых малолетних садистов, которые за модную куртку убьют
