кретинизм и мерзость явлений, происходящих в котором, не приемлемы для него ни в коем случае. И так как уйти из этого зоосада олигофренов и даунов являлось тоже не простой задачей, то он решил, живя, пока живётся, медленно, но верно, осуществлять намеченный Уход. Среди нескольких задуманных им планов существовали: побег на реактивном истребителе. На нём он должен был залететь высоко над морем или океаном и спикировать оттуда прямо на дно. Одним дураком меньше, да и военной игрушкой. Для осуществления этой цели он пытался поступить в военное лётное училище, но его не взяли из-за сущей ерунды по здоровью. Тогда он попытал счастья в гражданском — и тот же результат. «Не судьба, — решил Ивэн, — мне икарничать над океанами, ничего, пойду в матросы, и во время жуткого шторма меня, спасающего никому не нужное народное имущество или буфетчицу — любовницу капитана, героически смоет за борт». Но поматросить тоже не удалось и тоже из-за чепухи. Жизнь торжествовала над его суицидными бреднями и вела своими, только ей известными переулками, завлекая искушениями и приманками под видом неуклонного осуществления очередного намеченного плана.
Не стоит вспоминать все эти опереточные опасности и приключения, приключения и балансирования, картонные сумасшедшие дома, театральные похороны, игрушечные войны и наклеенные, как грим, морщины лба и сердца. Может быть, имеет смысл чуть-чуть притормозить возле кукол-марионеток — женщин, существ, в общем-то, загадочных, но не настолько интересных для Ивэна, чтобы он мог посвящать им времени больше, чем для осуществления главной сверхзадачи жизни. К тому же чувствовать себя персонажем скотного двора или рядовым участником некой сложной технологии, овладеть которой можно, изучив десятки книг, порнофильмов и сдав зачёты по постельным лабораторным опытам, было не в его вкусе. И хотя жил он давно уже не мальчиком, производственный процесс любовного дела всегда несколько травмировал его трансцендентную душу. А первое познание женщины обернулось вообще сплошным фарсом, ибо созерцавшего себя как бы со стороны, словно посторонний наблюдатель, Ивэна чрезвычайно рассмешила его собственная, абсолютно механическая задница, трудолюбиво добывавшая что-то или что-то выкачивавшая, подобно нефтяному насосу, из недр такого же механизированного манекена, всё время задиравшего вверх свои нелепые голые ноги. И, до крови кусая пальцы одной руки, он пытался сдержать неуместный истерический смех, но не смог и, скатившись с заведомо бесплодной скважины, стал хохотать, как бешеный.
Но хитроумно мутирующая проказа жизни, меняя маски и цвета искушений, настигла его, поставив точку в истории болезни появлением Илоны. А затянувшееся представление всеобщего принудительного дуракавалянчества вдруг обернулось не грёзой скучающего и постороннего зрителя, а собственной полнокровной реальностью. Случались, конечно, кое-какие накладки: суфлёр забывал слова подсказок, зрители хлопали там, где надо бы помолчать и хохотали в паузе для слёз, но, в общем, гармония их с Илоной любви таинственным образом скрадывала все, не стоящие внимания, подробности убогой человеческой комедии и преображала в драгоценный блеск тусклое мерцание помойных луж, а прогулки по разбомбленным иррационализмом загадочной русской души улицам голодных городов в весёлые карнавальные гулянья.
Естественно, поведение подобного героя и его героини было отмечено печатью несомненного сумасшествия, ибо эпоха платных туалетов, но бесплатного труда требовала от них примитивных междометий, а они, безумцы, разражались прилично оформленными, сложноподчинёнными предложениями с деепричастиями. Эпоха заталкивала их в «парадняки» и пыталась совокупить стоя под нечистой лестницей в соседстве с мусорными бачками, как бродячх дворняжек, а они поцеловались лишь через месяц знакомства, и не в сортире шашлычной, а под деревом в парке. Брезгливо махнув на них красномясой лапой в кооперативной «варёнке», эта вульгарная мадам Эпоха, с виду то ли базарная торговка, то ли наша знаменитая эстрадная, так сказать, певица, взмолилась напоследок: «Портвешком-то отечественным накатитесь хоть разок, ведь расслабляет как! Очищает желудок и интеллект снимает, будто рукой». И в отчаянии: «А, чтоб вас ни в одно СП[10] не взяли!» — потому что не пили они слабящего интеллект портвейна и укрепляющей национальное самосознание русской древесной водки, а также прочих нервно-паралитических жидкостей, вроде «настоек горьких», «крепких», самогона и даже фирменного Rasputin'а, так полюбившегося директорам и бухгалтерам малых предприятий. Выпил бы Ивэн, да и Илона, наверное, не отказалась бы от стаканчика, другого сухого, но его в Петербурге не было. То ли опереточный «президент» в театральной рубке космополитских виноградников перестарался, то ли Эпоха сама всё выдула — тёмная история.
Нельзя быть уверенным, что сегодня остался в наличии хоть кто-нибудь, способный оценить подобный декаданс, этот, так сказать, эстетический вывих двух эпохальных отщепенцев, ни разу (какое извращение нравов!) не попытавшихся размножиться в подворотне и превративших такие любопытственные для вечно жадного на эротику и порнографию человечества отношения между мужчиной и женщиной в некое подобие совместного дыхания или биения сердца, так естественны и непроизвольны были эти, их любопытные отношения. Но Ивэн, потерявший всякое чувство гражданской ответственности перед взрастившей его, но постоянно сексуально голодной семьёй народов, не мог вспомнить никаких подробностей даже первой брачной ночи с Илоной, как, впрочем, не запомнил и первого своего удара сердца и вдоха. Такова благодарность потомков!
— Поцелуй меня, тебя не было слишком долго, — сказала она, когда Ивэн вернулся в купе после долгих раздумий у окна в извилистом от игры светотеней коридоре вагона. Он наклонился и, поцеловав её в губы, начал машинально расстёгивать пуговицы блузки, чтобы высвободить «сестёр-затворниц», так Ивэн называл груди Илоны. Затем осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, стал формовать сосок на одной из них во что-то, неуловимо прекрасное. Эта игра стала с недавнего времени им такой же необходимой, как поцелуи. Она вздрагивала от едва угадываемых касаний, как теплоход от внезапных ударов гигантских волн, и если бы Ивэн другой рукой коснулся соска второй «затворницы», то могло произойти короткое замыкание. Тело её содрогнулось бы, как от сильного удара электрическим током.
— Ты опять думаешь о том, что свернуло нас с пути к Памиру? Да?
— Да, — ответил Ивэн и сел за столик, поближе к окну.
В Киеве они остановились в гостинице (о, чудо!), ведомство которой находилось в кое-каких отношениях с Ивэном. В течение трёх дней он метался по городу, каждый раз неизменно заканчивая поиски прочёсыванием Крещатика. В конце концов имперская гранитная помпезность этой штрассе так ему осточертела, что выходить на неё стоило уже немалых усилий. Дважды он брал с собой и жену, но Илона безумно стесняла его не поддающиеся никакой логике метания среди перепутавшихся в извилинах мозга извилин улиц. Только посещение подземных галерей Печерской лавры на полдня умиротворило его и недоумевавшую Илону.
— Что происходит, Ивэн? Может быть, ты объяснишь мне? Я ведь тебя ни к чему не обязываю. Просто скажи мне, в чём дело, я пойму или не смогу понять, но всё равно будет легче, чем сидеть одной в номере и ждать, вернёшься ты этой ночью или нет.
— Всё хорошо, моя киска, — целовал её Ивэн, — всё будет замечательно, мне нужен ещё один день, и куда же я денусь в ночь без тебя.
Но Илона как в воду глядела.
Под вечер четвёртого дня киевских гуляний, медитативно фланируя по тихой улочке, он размышлял о своём странно неуправляемом чувстве к раскосой незнакомке. Если он любит Илону всем небом своей души и другую женщину так же, как Илону, любить уже не может, то не означает ли его электромагнитное или определяемое другим псевдонаучным термином притяжение к незнакомке, что между ними есть нечто большее, чем обычное сексуальное влечение? Но что может быть больше? Только родство: духовное или… или кровное? У него никогда не было сестры, и он не знал, какие чувства испытывают друг к другу брат и сестра. Но странно, что с микроскопического детства он мечтал о сестре. Сначала она была нужна ему, как соратница детских игр, которая могла бы в отличие от брата подчиняться ему во всём, но, когда он подрос, то представлял её уже связующим звеном между ним и страшно загадочным миром девушек и женщин. Он мечтал, как мог бы, глядя на неё, а иногда и подглядывая, быть готовым к некоторым женским тайнам и хитростям, а также к известной доле интимных подробностей и секретов, знанием которых похвалялись все его друзья. С сестрой он не был бы таким одиноким и далёким от его сверстниц, ведь они могли бы дружить с ней, а он с ними.
Потом, когда он повзрослел и стал ходить на свидания с девушками, его мечты о сестре постепенно
