— Ну, что ты говоришь, дорогая. Сама прекрасно знаешь, что это инфернальная ложь и риторика моя совсем другого свойства.
— То, что я просто глупая русская баба с французским прононсом, я, естественно, знаю, но дело даже не в твоих словах, а в том, что мне и самой всегда хотелось быть инакочувствующей и инакодействующей, чем я есть на самом деле, но, кроме высокомерного женского кривляния, из этого ничего не выходило. Разговаривать или жить, как завывают и оргазмничают очкастые поэтессы и кривоногие прозаички из молодёжных журнальчиков, тайно мечтающие об увеличении грудей, я тоже пробовала, но безуспешно. Интеллектуальная физиология, вероятно, благотворно действует на философское и литературное либидо дам определённой категории и ещё более определённого возраста, но не на меня. Какие словесные ураганы, какое обилие споров, блестящих мыслей и, несомненно, умных разговоров я пережила в обществе культурно-кооперативных сливок города, когда стремилась стать как можно современней, элитарней и умней, и куда являлась с небольшим запасом собственных дзен-экстремистских виршей в кармане рваных джинсов. И не было ничего странного в том, что после высокоэстетических вечеринок и банкетов я ехала домой в полуночной машине какого-нибудь любезного представителя элиты, по дороге предлагавшего мне срочный проект нашего общего сотрудничества в различных областях культуры и бизнеса. Странность состояла в зеркальной идентичности всех их любезностей, завуалированных непристойностей, а нередко и хамств.
Кинорежиссёры, естественно, хотевшие снимать меня в эрото-фильмах века (можешь ты себе представить эротофильм века киностудии Довженко?), желали для начала и непременно тут же, в машине, попробовать, на что я способна. Художники, конечно, сразу приказывали раздеться догола, хотя бы и намеревались запечатлеть одни только мои глаза (мол, рефлексы кожи груди и т. д.). Один поэт просил обнажиться, вернее, требовал для того, чтобы с натуры, с запахом секреций описать «замшу моей кожи». Композиторам сложнее связать необходимость стриптиза с задачами гармонии или мелодики, поэтому они действовали по-всякому. Бизнесмены, естественно, предлагали место секретарши-массажистки с демонстрацией необходимого им массажа тут же в машине на заднем сиденье.
И как они меня достали! Самодовольные эгоисты с многозначительными усишками и усищами на ещё более многозначительных физиономиях и с незначительными результатами своей многозначительности. Только сейчас я врубаюсь, как однообразная череда их автомобильно-гинекологических услуг напоминает мне то, что мы видим теперь на проплывающих мимо прогулочных борделях. И все они надоели мне так скоро и люто, что когда 25-й или 27-й по счёту предложил сфотографироваться, разумеется, голой, с букетом роз, я согласилась при условии, что букет этот будет торчать у меня из задницы, а я в этот момент буду пить воду из закаканного унитаза. Потом я завыла от тоски, как милицейская сирена, и пошла топиться в Неве. Если бы меня спасли тогда, то я стала бы любовницей какого-нибудь фрезеровщика с «Красного Выборжца» или наиболее кривоногой продавщицы парфюмерного магазина. Но ты всё испортил.
— Эх, и отбили бы мне печень фрезеровщики и продавщицы, знай они о таких делах! Я и сам диву даюсь, по мажорскому недосмотру ты мне досталась или по собственной глупости? Думаю, ни по тому, ни по другому, а по моей англо-французской смышлёности, — тут Ивэн охватил её европейского размера бёдра одной рукой и продолжил: — Если бы не я, ты со своими параметрами и огульной критикой нашей творческой интеллигенции не на «Красный Выборжец» загремела бы, а, скорее всего, в «приют убогого чухонца», то бишь «Пулковскую», и молотила бы фунты и стерлинги без сна и отдыха даже в день конституции под присмотром отнюдь не малозначительной рожи и, наверное, не без усов.
— Хвала тебе, великий Ивэн-сахиб, сокрушитель красных фрезеровщиков, и ответь мне, глупой чухонской шлюшке, ты обнимаешь сейчас меня или свой 64-й хвост?
— О, Шива! Как ты терпишь издевательства василеостровской бесхвостой русалки над брахманом Иванандой, достигшим 929-го круга сансары. Да, я продолжаю погоню в опаснейшем измерении — измерении любви. Я ловлю себя в тебе, а ты во мне — тоже себя. И ещё мы вертимся в беличьем колесе погони за тысячью прочих наживок-иллюзий, пока не устанет душа и не износится тело. Мы вечные заложники неосуществимых мечтаний, для оправдания и самоуспокоения сочиняющие время от времени слащавые байки об очередном мечтателе, на бедную, но безумно честную голову которого, в конце концов, сваливаются все заказанные им бредни: и миллионы дукатов, и слава на весь Бердичев, и алые паруса, и чёрные колготки, наполненные всем, чем он хотел. Но алкогольнейшая из бесхвостых, шоколаднейшая из парадоксопильнейших, я чувствую, как останавливаются все колёса вселенной и вечнолетящие стрелы попадают каждая в свою цель, когда я только думаю о твоих поцелуях. А что же случится тогда, когда я осуществлю задуманное?
— А то же самое, что мы наблюдаем на проплывающих мимо галошах. Погасим костёр истины и превратимся в зауряд-актёров сюжета, который с удовольствием посмотрят пассажиры этих самых галош, на время очутившиеся на нашем совершенномудром месте. И никакие умные разговоры не спасут нас от этого, пока мы не умрём или не выплывем из океана физиологии к другому берегу.
— Тогда поплыли.
— Да. Только медленно, медленно, ме…
Но однажды утром, когда днепровская заря только-только подрумянила хрусталь раннего утра, неведомо отчего проснувшийся Ивэн выбрался из палатки на сырой от росы песок. А мимо на расстоянии, вполне достаточном для душевного расстройства, медленно вниз по течению проплывал большой белый теплоход. И облокотившись о поручень стояла на пустынной палубе зябко вздрагивающая плечами одна- единственная женщина с русыми волосами, поднятыми наверх и закрученными на темени, и слегка удлинённым, как бы раскосым разрезом глаз. Чёрт дёрнул её из-за бессонницы встать так рано, и, видимо, тот же чёрт оторвал Ивэна от тёплого плеча Илоны, припав к которому он мог бы спать ещё не меньше двух часов! О, боги! Бедный Ивэн, бедная Илона. Когда она проснулась, все вещи кроме палатки были уже собраны в рюкзаки, и бегающий от нетерпения по берегу туда и сюда Ивэн буквально вытащил её из палатки за ноги. Скорей, скорей. Мы уезжаем.
Теплоход Черкассы — Одесса был комфортабельным плавучим приспособлением для ленивого времяпровождения. В другой раз это пришлось бы Ивэну весьма по вкусу, но не теперь. Он спешил. А теплоход, как назло, еле-еле тащился вдоль живописных берегов, а в просторе искусственных морей вообще терялся как окурок в океане. Круглосуточно работали ресторан и бар на двух палубах, где по вечерам устраивались танцы. Скрывая сжигающее душу нетерпение, Ивен неторопливо прогуливался с Илоной, в баре пил с ней шампанское и с деланным глубокомыслием любовался закатом. Но его выдавали глаза и руки, сжимавшие поручи до ощутимых вмятин на них.
— Ну вот, опять мы не мудрецы у священного огня, а всего лишь персонажи забавных сценок из тех, что наблюдали с берега, — грустно произнесла Илона, но Ивэн промолчал. — Что, Ивэн, опять то же самое, что в Киеве? — спросила она его напрямую, но он только сделал удивлённое лицо и ушёл от ответа в якобы глубокую заинтересованность чаечной кутерьмой за кормой теплохода. Про себя он оправдывался тем, что ведь не блажь и праздное любопытство погнали его за подвернувшейся под руку красоткой, а, возможно, братские чувства. «Да, уж, братские!» — попытался подискутировать чей-то робкий голосишко. «Заткнись, — рявкнул уверенный баритон, — говорю, сестра, значит, так оно и есть».
А ночью тоскующее сборище Ивэнов пыталось дать универсальный ответ на все вопросы и успокоить Илону и себя неистовством гиппопотама, загнавшего свою гиппопотамиху в непроходимую трясину и покуражившегося над ней вволю.
Они почти столкнулись на Дерибасовской лицом к лицу. Она шла под руку с черноусым пижоном в белых брюках, как будто где-то виденным Ивэном раньше. Он с Илоной преследовал их до самого морского вокзала, где те двое купили билеты. Ивэн тут же за ними подошёл к кассе и попросил два билета туда же, куда только что взяли его друзья.
На катере, идущем к западному побережью Крыма, они оказались вместе — незнакомка, но без своего черноусого, который поцеловал её в щёку на одесской пристани, и супруги И-И. Ивэн не смотрел в её сторону, чтобы не выдать себя перед и так загрустившей Илоной. Теперь она уже не спрашивала, что происходит, а молча следовала туда, куда тащил её за руку осатаневший муж. Впрочем, Ивэн сказал ей, что
