давно хотел повидать свою родину, ведь он действительно родился там, куда теперь шёл катер. Что он узнал кое-что в Киеве, и теперь надо навести окончательные справки тут, в Крыму.
— И что же это такое важное, за чем нужно гоняться по всей стране?
— Да понимаешь, у меня вроде как была родная сестра, по отцу родная, но я о ней ничего не знал, так как отец разошёлся с её матерью, когда она ещё не родилась. И мне о ней ни отец, ни моя мать ничего не рассказывали.
— И что, мы увидим твою сестру?
— Да нет, вряд ли. Ведь её здесь не было уже, когда я родился. Её мать и она сразу уехали из посёлка, как только отец сошёлся с другой женщиной, то есть моей матерью.
— Если бы ты мне сказал это раньше, Ивэн, — и глаза её заблестели слезами.
А Ивэн лукавил только в том, что узнал что-то о своей неведомой сестре, а всё остальное, как известно, было патологической правдой.
— А ты не боишься, что прошлое может возобладать над тобой? — спросила его значительно повеселевшая Илона.
— Как это?
— Как мина, оставшаяся в земле полвека назад, взрывается под лопатой новоиспечённого дачника. Мне кажется, прошлое — не такая безобидная вещь, как мы думаем, особенно когда сам ты сильно изменился.
— Но сестра — это даже не прошлое, это нечто иное, не успевшее проявиться…
— Тем не менее, связанное с твоей родиной, а семья, родина, старые друзья — это не только сентиментальные воспоминания, но, хочешь ты этого или нет, насильственный возврат в исходное состояние младенчества или первобытия.
— Ты, кажется, не страдаешь излишним патриотизмом.
— Не страдаю. Для меня все эти вышеперечисленные вещи — зоны возврата, а я хочу плыть вперёд. Но на самом деле этих зон или даже только точек вокруг предостаточно и без родины или старых друзей. Они то в каких-то совсем незнакомых людях, в предметах, в домах, в собственных мыслях, в примитивном эгоизме, в сексе. Разве ты никогда не залетал в своих устремлениях, а иногда и в реальных достижениях на седьмое небо и, напоровшись на эту проклятую зону, кубарем летел на землю или прямо в дерьмо.
Тут Ивэн, до этого не очень внимательно прислушивавшийся к монологу Илоны, а серией взглядов исподтишка изучавший субстанциональность объекта преследования, широкой белой юбкой которого так простодушно забавлялся морской ветерок, заинтересовался высказанной тезой.
— А знаешь, ты взяла быка за хвост. Сколько раз попадал я в такие откатные точки, но не созрел для формулировки. Особенно хорошо я запомнил один случай в полосу моих занятий йогой и непротивления злу. Тогда я уже чувствовал себя почти преодолевшим земное притяжение (вероятно, с голодухи) и совершенным, почти как Будда (скорее всего, от прогрессирующей дистрофии), но вдруг чуть не прибил соседку по лестничной площадке вместе с её собачкой, вцепившейся мне в штанину.
— А чем кончились занятия йогой?
— Сама видишь, чем — тобой.
— Но я же тебя не развязывала из «лотоса» и не соблазняла пирожными, когда ты ел овёс. Пирожными ты кормил меня сам.
— Всё правильно, в зону возврата я вошёл гораздо раньше, но ты не поверишь тому, что было до этого, или сочтёшь меня жалким хвастунишкой, из разряда тех, что окучивают невероятными историями пляжные женские туловища для придания себе большего сексуального авторитета.
— Но мы ещё не на пляже, и ты не знаешь, как моё туловище воспринимает всех этих авторитетов.
— Ладно, тебе одной и только на ухо я расскажу всё, — и он действительно наклонился над ней и прошептал: — Я был богом.
— Что? Кем?
— Богом. Не знаю, какого ранга. Ну, может быть, божком, но я мог всё, и мне всё подчинялось, даже погода. Я выходил из своего мешка костей с мясом в сверкающем астральном теле и проникал в нём сквозь стены, землю и воду. Я мог парить в облаках, как птица, и самолёты пролетали сквозь меня, словно сквозь луч света. Я видел насквозь людей, их болезни, их мысли и желания и часто знал, что с ними будет завтра. Надеюсь, тебе достаточно для того, чтобы обвинить меня в тщательном сокрытии шизофренических синдромов и…
— Это была женщина?
— Да. Я лечил и даже вылечил её левую мэрилиновую грудь от маленькой саркомки, величиной с орех. Это орех вместе с памятью о Мэрилин бравые хирурги собирались отрезать в один прекрасный день. Потом у нас было что-то вроде любви, но я вдруг стал терять свои богоподобные способности одну за другой.
— И ты никогда больше не пытался вернуться на Олимп?
— Пытался, и не раз. Я расстался с той женщиной, голодал и медитировал, как Бодхидхарма, но что- то, как рефлекс лошади, упавшей в прыжке через яму, не давало мне перепрыгнуть пропасть, разверзшуюся между мной и Олимпом. А потом этот жуткий синдром эпилептирующей эпохи — всеобщее астро-экстра- йогопомешательство. Эти сатанинские клички мини-антихристов с экранов телевизоров, газетных страниц, из воздуха больных улиц. Удивительно, но когда «контактёров», «астрологов» и «знахарей» держали в психушках, мне самому, кандидату на сажень городского психодиспансера, медитировать и поднимать кундалини было несравненно легче.
— Зона.
— Что?
— Зона возврата. Она тебя всё время возвращает на землю в мешок с костями и мясом. Твоя личная зона, хотя сейчас и не время индивидуальных заморочек. Это чересчур большая роскошь. Вся наша страна — зона, а впрочем, как я поняла только сейчас, и вся земная человеческая жизнь.
— И возврата во что? В преисподнюю?
— А может быть, и в рай. Жаль, что ты больше не умеешь летать. Я бы хотела пошизофренировать сквозь облака вместе с тобой.
Совсем близко от борта, как стены неприступной крепости, заскользили туши прибрежных базальтов.
— Смотри! Кажется, мы идём на посадку. Какие скалы! Это просто Италия или побережье южной Африки.
Теплоход и в самом деле сближался с сушей, и Ивэн спустился на нижнюю палубу за рюкзаками.
От пристани нужно было подниматься по длинной железной лестнице, проложенной в скалах наверх к посёлку. Пассажиров на берег сошло всего несколько человек. Ивэн с женой и объект преследования с сумкой через плечо и в белой, широко развевающейся на ветру юбке шли последними. Ивэн карабкался за незнакомкой, а несколькими ступеньками ниже взбиралась всё время оглядывающаяся на море Илона. Ивэн старался не смотреть вверх, но, помимо воли, глаза его то и дело фотографировали пленительную смену позиций двух других сестёр, по его терминологии, «бесстыдниц», в полыхании светотеней мечущейся материи. Небо давило на плечи бездонной глубиной космоса, солнце светило так контрастно, что незнакомка, казалось, взбиралась по перекладинам, воткнутым в сгущённый воздух, в море, поменявшееся с небом местами, и её ноги с белой каймой трусиков, и юбка, отделяющая их от неё самой, с головой нырнувшей в море синевы, жили совершенно самостоятельной и близкой Ивэну жизнью.
— Ох, Ивэн, ну и фантастика тут! — раздался снизу голос Илоны, и он очнулся от гипнотического транса, вызванного бесстыжим созерцанием запретной погранзоны. «Опять зона, — подумал Ивэн. — Эдак они меня возвратят не то что на землю, а в тартар специальной глубины для особо опасных тартарных рецидивистов». И, чтобы отвлечься от всей этой шизни, он скорее обернулся к Илоне.
Она стояла несколькими ступенями ниже. У неё было такое милое и удивлённое лицо. Ивэн чувствовал, как сердце его облилось кровью от любви к ней. Ведь она ничуть не хуже той, что сейчас тоже стояла, любуясь ландшафтом, двадцатью ступеньками выше. Только Илона уже своя, родная, но не таинственная. А та, наверху, как будто магнитом притягивала его к себе, но для чего?
