Что пели до них с Голодным? «Мальчики, на девочек не косите глазки». Что-то слегка обиженное про серых людей, мешающих лучезарным хипанам нюхать цветы. Что-то слащавое про любовь и, естественно, про неестественную, без голубизны, мужскую дружбу. Или просто цельнотянутые, наивно замаскированные англоязычные подстрочники.
А Вася дерзко вывел на русскую сцену антигероя с перепутанными стропами нервов, опасного, как заражённая СПИДом красавица нимфоманка, но с душой ребёнка и богоискателя. А потом он всё бросил — и своего антигероя, и смоделированную в чём-то под него свою рок-судьбу, а он, Волк, подхватил брошенное им чёрное знамя, и вот ему хлопают его фаны, не часто, но пишут его имя на стенах мест общего пользования, и околомузыкальные девчушки, может быть, и не испытывают на его концертах свои первые оргазмы, но балдеют в полный рост, а бедного Васю, фактического отца этих блудных детей рока, обходят молчанием радио, телевидение, дерьмовая «Мелодия», а в ублюжьих рок-энциклопедиях за родоначальника русского рока держат эту рекламную вторичность — Щенкова, который переводил слова одних английских песен, подставляя к ним гармонии других и, пожалуйста, — РОДОНАЧАЛЬНИК…
— Ну и стадо! — раздражался Волков. — Хотя бы на секунду своими, а не чужими ушами критиков и модничающих остолопов прислушались к тому, что и как он поёт!..
И он с надеждой выглядывал из-за кулис в зал, где вежливо-индифферентная вначале публика быстро переходила к недовольным выкрикам: «Хватит, надоело, иди домой!» — и начинала захлопывать новую песню. А Волков злобно вспоминал, как во времена, теперь уже библейские, когда не было ни законодателей рока, ни писателей-неудачников, сначала ругавших этот самый рок, а потом пригревшихся в тени созданной ими самими «русской рок-культуры», люди с надеждой слушали именно музыку, а не собирались в густые стада парнокопытных, тусующихся подо что-нибудь новомодное или всеми признанное. И ещё вспоминал он, как совершил воровской поступок по отношению к Васе, потому что ему нравилась до судорог некая блондинка-меломанка, а у неё извергала слёзы Васина песня «Облако». И он сказал ей, что это его песня, и вкушал райские плоды своего разбоя не один раз, а вот теперь музуроды реагируют только на имя, многажды повторенное на афишах или прочавканное лицемерной утробой телевизора, а сердца и души их как фильтры, отцеживающие только грязь и накипь…
После концерта где-то на флэту, как всегда, приключилась с местными рокерами пьянка не пьянка, но встреча с пивом и коньяком. Толпа всякого народу, шум, дым. Крутилась какая-то помятая запись, где под гитару довольно чистый женский голос пел что-то как будто ужасно знакомое, но нет — совершенно неизвестное, просто внутренне очень близкое. О чём поёт — не разобрать, запись плохая, но голос интонирует так уверенно, так тоскливо-прекрасно, что даже кожа покрывается гусиными пупырышками.
— Это что? — спросил Волков.
— А, это Инна. Неплохо поёт, но как-то не в струе, не модно. Кстати, она была твоей и Голодного отчаянной фанаткой. Даже кое-какие твои песни пела.
И верно — с измятой плёнки сквозь шорох и треск доносилась его песня «Сбитый Ангел». Но Боже! Какой неузнаваемо чудной была она в исполнении этой Инны! Ведь, наверное, это она всё названивала ему по телефону, а он думал, что это очередная рок-шизофреничка из тех, что коллекционируют мгновения любви с известными музыкантами. Как та, что недавно достала-таки его своей энергией и миловидностью. Но вовремя, пока он ещё не включился на третью скорость, проговорилась, что он у неё юбилейный: 150-й по счёту музыкант за один только год. «Прими мои поздравления, — сказал сразу застегнувшийся на все пуговицы Волков, — но у меня сегодня что-то не юбилейное настроение…»
— Почему пела? — спросил Волков.
— Да она уже с полгода как уехала в Питер. Мужа здесь оставила, а сама туда. Как раз полгода назад на их свадьбе гуляли. Муж у неё тоже музыкант, хороший рокер, но что-то у них, видимо, не срослось. Раз как-то она «колёс» наглоталась. Едва откачали.
— Наркомша?
— Да нет. Помереть хотела. А потом уехала. В Питере у неё брат, то ли двоюродный, то ли троюродный. Недавно из армии вернулся.
— А фотографии какой-нибудь её нет здесь?
— Может, и есть. Хозяин флэта раньше все сэйшины и рокерские сходки фотографировал, пока не запил да не женился.
И собеседник Волкова повёл его в другую комнату, где в ящиках из-под посылок лежали грудами сотни любительских фоток.
— Вот она и вот, — указывал гид Волкова, но он и сам уже узнал эту блондинку с невероятно белыми, как будто даже седыми, но, кажется, не крашеными, а такими от природы волосами.
Он вспомнил, как на одном концерте месяца 3–4 назад она выбежала на сцену с тремя розами и поцеловала его в щёку, а он в насквозь промокшей после игры чёрной майке прижал её признательно к своей груди, а когда отпустил, то на её тонкой белой блузке отпечатались два круглых влажных блюдца. Он эти блюдца потом не раз вспоминал, но, в конце концов, конечно, забыл. Тогда, сразу после концерта, он спешил к кому-то на пьянку и отшил её по-быстрому. Припомнил он, что она давным-давно передавала ему через знакомых кассету со своими записями, но он не удосужился её послушать, априори пренебрежительно отнесясь к какой-то там Инне из какого-то Нижнезадрищенска.
К тому же отечественных поющих женщин Волков с молодости не переваривал. А уж звёзды советского рока или эстрады ничего, кроме мозговой рвоты, быстро переходившей в спазмы желудочно- кишечного тракта, у него не вызывали. Фирменные тётки другое дело: Бренда Ли, Д. Джоплин, Д. Баэз, Н. Хаген, Д. Росс и даже Б. Стрэйзанд. «Мне кажется, — говаривал Волков, — что у них в голосовом резонансе не только грудь вместе с сиськами резонирует, но и попа, ноги и то, что между ног, и даже пятки. А эти российские кобылы начнут верещать одной гортанью или полтитьки задействуют, если совсем перенапрягутся, а толку никакого, только трусы мокрые».
А кассету её он, кажется, затёр. Куда-то надо было срочно послать его новые песни. Чистых кассет под рукой не было, и он воткнул в пасть магнитофона то, что было не жаль. Верну, мол, ей потом другую. Обойдётся.
Невыспавшийся и смурной после давешней вечеринки и ночного поезда Волков ввалился домой. Жена, критически обозрев его мятую, небритую физиономию, непонятно хмыкнула, а потом сообщила:
— Тебе опять звонила одна из «этих».
— Каких «этих»?
— Ну, шизофреничек твоих роковых.
— Откуда ты знаешь?
— Да по голосу слышно. И не первый уж раз звонит. Смотри, Волков, сейчас свободных баб, которые посимпатичней, не бывает, я же знаю твой вкус. И получишь ты от её мужика или от следующего так, что не до баб тебе будет. Кстати, мне тут сон один приснился.
— Опять сон!
— Почему опять? Мне давно ничего не снилось, а тут вдруг приснился ты в крови и весь какой-то непонятный — то ли тебя убили, то ли сам кого-то пришил.
Волков вздрогнул.
— Ты же знаешь — я медиум. Тебе, конечно, никого не убить, музыкален ты чересчур. Даже меня ни разу не попытался не то что убить, а побить по-хозяйски, как положено в хорошей семье.
И Волков не понял, шутит ли она о побоях или действительно хочет, чтобы он хоть побил её, что ли, только бы не обходил вот так стороной.
— А вот тебя самого действительно могут. За бабу или какая-нибудь твоя роковая дурёха из тех, что с бритвами на шее. Этими бритвами тебя и полоснёт.
Волков, ничего не ответив, молча прошёл в свою комнату и, поискав там некоторое время неизвестно что, но не найдя, сел, взял гитару и стал в задумчивости тренькать что-то старое, полузабытое.
Женился Волков, как настоящий парашютист — в прыжке, а научил его прыгать без оглядки в неизвестность, как в музыке, так и в жизни, всё тот же Голодный. У него даже постулаты его парашютистской философии имелись. Так, главный из них гласил, что тот, кто изо всех сил цепляется за
