не против сниматься в эротической трагедии с усложнённой фабулой, но весь его актёрский опыт ограничивается только ролями в семейных сценах да непосредственной ролью рок-певца старого образца.
— Чепуха всё это, — резюмировал маэстро, — мне актёры и не нужны. Ты, главное, внутренне будь честен в том, как ты дышишь, смеёшься, сидишь на унитазе, и всё. Ты когда-нибудь женщину бил?
— Возможно, — сдержанно ответил Волков.
— Молодец, это замечательно, а то приходят сниматься, а сами ни фига ни в чём пальцем не ковыряли. Тебе там по ходу действия нужно одной шалашовке или морду в кровь, или прибить чем-нибудь. Ты как насчёт этого? — И режиссёр с надеждой посмотрел на крепкого и рослого Волкова, который толком не понял вопроса: то ли как он относится к участию в кинематографическом убийстве, то ли нет ли за его многоопытными плечами чего-нибудь посущественней, чем битьё женщин.
Но Волков промолчал, а режиссёр продолжал делиться мыслями вслух:
— Я думаю, что каждый способен на небольшую драчку и маленькое убийство, и только пожизненная дрессировка, страх и благоприобретённая брезгливость при виде крови не позволяют людям распоясываться на каждом шагу. Но у нас, русских, это ещё впереди. А ну-ка, изобрази мне сейчас приступ отчаяния при виде любимой женщины в постели с другим. Только честно.
— А Будённого не надо? — спросил Волков.
— Пожалуй, ты прав будешь, — после двухминутного молчания сказал маэстро. — Без партнёра тебе не потянуть. Надо пробу.
На пробу выехали поближе к матери-земле, в дачный пригород Питера. Сначала полдня снималась общая панорама, чьи-то шевеления в кустах и проплывание нечётко идентифицированных по половому признаку обнажённых тел в зарослях камыша. Потом в ход пошёл Волков. Задача была элементарная. Якобы на опушке леса, под будто бы раскидистой берёзой он должен был просто, без особых ухищрений задушить одну довольно смазливую особу в майке с фирменными виньетками, которые очень выгодно были расперты изнутри двумя похвальной формы вещицами.
— Ну, давай! — кричал режиссёр, сам глядя на него сквозь блещущее на солнце стёклышко кинокамеры. — Только честно.
Волков задумчиво разминал кисти рук и топтался вокруг намеченной жертвы с несколько отсутствующим видом.
— Ну что же ты, давай, давай.
— А за что я её душу? — спросил Волков.
— Какая тебе разница? Души за то, что она баба. Я сюжет ещё не полностью проработал. Души, и всё, только честно.
— Если честно, то мне хотелось бы её душить без этой майки. (В толпе праздношатающихся вокруг съёмочной группы почувствовалось одобрительное оживление.)
— Так в чём же дело, правда, эта сцена должна быть без всякого секса, поэтому снимать майку нельзя, а можно порвать её, как будто в борьбе за горло. А ну, рви!
И пока Волков под жужжание камеры с серьёзным лицом рвал майку сверху вниз, он успел прощупать то, что было под ней, и остался доволен результатом проделанного опыта. Особа в разодранной одежде с весьма фотогеничными грушами, вырвавшимися на, видимо, привычную свободу, выглядела ужасающе жертвенно, но Волков медлил. Потом с каменным лицом взял особу за горло и тут же отпустил.
— Ну, что ещё? — возопил маэстро, опять начавший было стрекотать камерой.
— Если быть совсем честным, — сказал Волков, — то мне хотелось бы снять с неё и юбку.
— Нет, — твёрдо сказал режиссёр, — это ты будешь делать в другой раз, в другой сцене, а сейчас нужна твоя предельная внутренняя самочестность по отношению к ней. Души!..
И Волков, скорчив наиболее, по его представлению, угрожающую рожу, кинулся на уже заскучавшую было шалашовку.
— А где твоя вторая рука, почему у неё на груди, а не на шее? Ещё раз. Ещё… Так. Замечательно. А ну-ка, Сашка, давай теперь ты. Только честно.
Сашка, своротив морду набок ещё более идиотским образом, чем Волков, и помогая рукам матерными выражениями, придушил особу тоже раз пять-шесть, с каждым разом удушая её всё более виртуозно.
— А что, похоже, — сказал маэстро, и съёмки закончились.
— Запомни мои слова, — изрёк маэстро на обратном пути, сидя рядом с Волковым в уютно подпрыгивающем съёмочном автобусике, — не выйдет из тебя убийцы ни в кино, ни в жизни. Честности в тебе для этого мало.
Инна позвонила поздним вечером того дня, который был последним перед полётом на Камчатку. В этот раз Волков решил тряхнуть стариной и выступить не в акустике, а в электрическом варианте. Так оно бодрей будет, да и соскучился он без стремительных сольных проходов, без ревущих квинт на пятой и шестой струнах, по лихим барабанным брэкам и бегемотовому уханью баса. Команда собралась быстро, на Камчатку ведь, не в Великие Луки, репетнули раза три, и готово дело.
Волков сразу узнал её голос.
— Ты знаешь, — сказал он, — не везёт тебе, впрочем, мне тоже. Никак нам не встретиться. Но я вернусь через неделю. Позвони обязательно. Мне самому тебе надо кое-что сказать. Нет, поездку уже не отложить, но разве это так серьёзно? Да? Ну подожди неделю. Это всего семь дней. И, может быть, ты зря так надеешься на меня. Возможно, мы не поймём друг друга. Ты думаешь, нет? Ну ладно, до встречи. — И только успел положить трубку, как раздался вновь звонок.
— Волк, ты?
— А, Игорь, я.
— Слушай, Голодный доигрался со своим пацифизмом.
— А что такое?
— Получил в бубен так, что в больнице лежит. Кажется, ещё и попороли серьёзно.
— Да ты что! А кто, за что?
— Концертишко в каком-то клубешнике был, а вначале что-то вроде дискуссии. И китайцевские фаны его там спросили, как он относится к Китайцеву. А он сказал: никак. После концерта его уже ждали то ли панки, то ли просто какие-то уроды и стали бить его и спрашивать, простит ли он их, как учит в песнях.
— Ну?
— Ну, били, били, требовали, чтобы он ясно и громко сказал, что прощает их. А он всё молчал, тогда и поронули его пером.
— Вот сволочи! — И в сердцах Волков бросил трубку.
«Ну уж это в последний раз точно, — отважно думал Волков. — Надоело ломаться перед фантомами собственной неполноценности». В обычной жизни они подразбавлены серым веществом толпы, а на рок- концертах — в чистом виде, сто процентов пробы. Ни за что бы не поехал, но Камчатка! Когда ещё и как попадёшь в эту особую зону девственной красоты и особого паспортного режима. В Париж и то легче пробраться.
Он сел поудобнее, хотел было что-то почитать, но мысли всё равно возвращались к Голодному, который сам теперь залёг вместо одного из своих клиентов на больничную койку. И как глупо всё вышло! Ведь это не он, Волков, должен лететь на интересные гастроли, а Вася, подобно Троцкому, совершивший черновую, революционную работу и выброшенный этой благодарной революцией за борт.
А всего-то делов! Не ломался бы в своё время, не корчил из себя Творца, а лабал бы, что людям по ндраву, да американьские рок-н-роллы нашей подворотной блатной да кабатчиной облагораживал, и всё было бы ништяк, а так сидел в подвале и будешь сидеть, а зубастым Мишкам и Лёшкам теперь не до подвалов. Они пять нот заложат в компьютер да три в сэмплер, подаренные им любопытными до русского андеграундного безобразия иностранцами, и спляшут под них на потеху целому белому свету, а себе на очень большую пользу.
Не знал Волков, что никогда и ничего поперёк своей души и совести Голодный не сделал бы. Он ведь был парашютистом, но прыгнувшим на одну землю, а попавшим на другую.
А как было весело вначале, какую смурь они нагнали на Питер своими чёрными песнями, аналогов
