Серебряный расстегнул плотную кожаную поддевку, скроенную на западный манер, подозвал одного из своих ратников:
— Вели трапезу готовить.
«Так вот с нами и сядет жрать и пить, — подивился назгул. — В первый раз вижу вельможу, простого в доску, но не из опричнины. И Басманов, и Очин-Плещеев — простые ребята, у которых на лице написано — тяжела и неказиста жизнь советского чекиста. Но этот из породистых, а туда же. И верно — не из той же он шайки-лейки? Толстой писал, что он опричников ненавидел, но то все брехня. А вот состоял ли в самой черной сотне, или нет? Как-то неловко спрашивать, ей-богу. Да и вообще, почти секрет государственной важности. Еще и меня укоротит на голову…»
— Дивишься ты мной, — наконец недовольно сказал Серебряный, — ровно девицей красной. Воевод не видал?
— Воевод-то видал всяких, а вот…
Серебряный помрачнел.
— Батюшка наш, покоритель казанский, последнее время… совсем сделался на манер маршала Радзивилла или какого-нибудь Сапеги. Панталоны срамные носит с кружавчиками, к ратникам кашу из котла есть не идет, зато зело много стал разуметь в песьей да птичьей охоте, — наконец сказал он.
И без подсказки ясно — речь о Курбском.
«А лет через пяток он вообще, как есть, в панталонах, убежит к врагам и станет самым известным в истории диссидентом, мастером эпистолярного жанра», — захотелось сказать ангмарцу, но он, ясное дело, промолчал.
— Репнин, небось, от своих людей в шатрах златотканых не прятался? Да и Шуйский не прячется, и я не стану, — зло сказал князь, словно именно Чернокрылый Легион склонял его к болезни декабристов, которые были «страшно далеки от народа».
Принесли скатерку, бросив прямо на траву. В ней ангмарец, присмотревшись, не без ехидства узнал вкривь и вкось сшитые ливонские хоругви да рыцарские значки. Поверх некогда величавых гербов легли пресные лепешки, мех с вином, ломти солонины, завернутые в прелые листья подорожника, и еще какая-то снедь.
Истово осенив себя знамением, князь жадно накинулся на еду.
Назгул и Шон переглянулись. собираясь напомнить один другому о стандартной своей ошибке. В первые месяцы, усердно подражая «аборигенам», они механически крестились так, как это делают в двадцать первом веке все и вся, «задетые» Никоновскими реформами, именуя исходный образец «старообрядческим». Пару раз дело едва не закончилось худо.
В этот раз оба маху не дали. По крайней мере, в этом вопросе.
Шон, очутившись в уютной и понятной ему атмосфере пьянки на природе, взялся за рог с вином и уже собрался провозгласить ставшее традиционным «за папу Сау и ридну Мордорщину», когда его остановил взгляд назгула.
— Богородица Дева радуйся, — промямлил сконфуженный ирландец и залпом осушил сосуд.
Серебряный удивленно поднял на него глаза, но ничего не сказал.
Подошла Тора, с большой и довольно несуразной на вид лоханью каши.
— Подгорела малость. Я травок накидала, но…
— Нам все одно, девица. Негоже в походе плоть пестовать, — успокоил ее Серебряный и первым запустил в темноватое варево костяную ложку, которую изъял из-за левого сапога.
Только покончив с трапезой воевода вернулся к разговору о странном отряде, запримеченном казаками. Кинжалом срезал он кусок дерна и прямо на земле принялся чертить подобие схемы.
— Вот за эту болотину они и схоронились, а верховые наши побоялись коням ноги ломать по бурелому.
— Третьего дня, — задумчиво поскреб шею ангмарец. — Выходит, они уже где-то здесь должны быть.
Он ткнул пальцем в край схемы предполагаемого театра боевых действий.
— А ты ничего, — похвалил его князь, — с понятием.
«Зато тебе бы по черчению пару бы влепили в любой школе», — подумал Шон, не понявший из путанных объяснений воеводы абсолютно ничего.
— Народу у меня — кот наплакал, — ангмарец мрачно обвел взглядом свой лагерь, — а там несколько сотен.
Серебряный вновь уставился на него своим гипнотическим взором.
— Сколько надо, боярин? Говори, не чинись, но и меру знай.
Назгул почесал в затылке,
— Кроме моих людей, больше никто с ними не станет связываться?
Князь помедлил с ответом.
— Пошто хоронятся они? Как разумеешь?
— Ясное дело! — Шон, привыкший на корабле и в поле участвовать в советах, решил не делать из данного разговора исключения. — Ударят в тыл, побьют и посекут многих, повезет, так прорвутся к пушечному наряду, он как раз там же, по реке на лодках движется.
— Это очевидно, — назгул принялся водить рукой над импровизированной картой, поигрывая пальцами, словно факир, готовый произвести какой-то особенный фокус, — только задавят их остальные полки. За день-два можно стянуть к речной петле добрую половину войска.
Серебряный внимательно слушал.
— Глупость какая-то, истерика, — неуверенно пробормотал Шон.
— Что-то подобного за ливонцами в последнее время не водилось. Нет, тут что-то иное.
Назгул спросил у замолчавшего воеводы:
— Где Кестлер-то?
— Не магистр нынче верховодит у псов-рыцарей, — был ответ. — Рыцарь Фелькензам, тот, что наши отряды посек,
— Мне все едино, «филькинзам» какой, или чертова мать. Армия орденская где?
Видимо, ангмарец все же перегнул палку. В глазах Серебряного полыхнуло пламя — не привык он, чтобы какие-то безвестные атаманы в таком тоне с ним разговаривали.
— Тебе-то зачем, служивый?
— По-моему, — сказал назгул, — каждый солдат, тьфу ты, каждый воин должен знать свой маневр.
Серебряный неожиданно улыбнулся.
— Дельный совет у нас вышел. Мудрое слово твое я попомню, да и Курбскому донесу.
«Спасибо Александру Васильевичу», — подумал назгул.
Сняв с пояса изящный кинжал, воевода воткнул его в дерн за пределами своей схемы.
— Сюда спешит этот Фелькензам, будто бесы его подгоняют. К Тирзену рвется.
— А что, там медом намазано?
— Городишко никчемный, блошиный рынок да немецкие хибары.
— Так в чем сыр-бор?
— Чудно говоришь ты, боярин, — князь вздохнул, — словно басурман какой, уж не гневайся.
— Есть маленько, — сам себе под нос буркнул ангмарец.
— Спешит рыцарь с войском к Тирзену, ибо только в чистом поле силен немец. Здесь — холмы, там — леса, право крыло в реку упирается. Негде разгуляться псам-рыцарям в бронях тяжелых. А перед самим городом ровное полюшко, луга и никаких оврагов или рощ, словно небеса уготовили место для сечи богатырской.
«Понятно, почему спешат наши полки головные, — подумал Шон. — Проскочить поле и навязать этому рыцарю Фильке бой в лесистых холмах, где он расшибет себе лоб о стрельцов».
— Значит, — ангмарцу стал очевиден нехитрый замысел врага, — эти несколько сотен хотят ударить нам в тыл, внести сумятицу, задержать продвижение. Ударят, отойдут в леса. Пока мы стянем силы и задавим их — Фелькензам уже выстроит в поле свою броню.
Серебряный одобрительно похлопал его по плечу.
