куна. На Земле его называют еще львособакой. Ростом с теленка, взрослый кун обладает силою льва. Он бесстрашен. А чувства свои выражает голосом очень похожим на человеческий. Теперь кун не нападал, а прижимался к ногам Ивана и всхлипывал.
– Значит тебя зовут Зевс? Странно.
– Чего тут странного? – проворчал Сергей Анатольевич.
– Странно, почему не Юпитер, – Конин провел рукой по спине куна. – Что с тобой, Зевс? На тебе – кожа, да кости!
– Он ничего не ел с того дня, как мы потеряли координатора.
– Это его кун?
– Они были друзьями, хотя пес и прилетел с Ветровой, – на этот раз филолог расщедрился на слова. – Теперь мы запираем его, чтобы не пускать в лазарет. Это каюта вашего предшественника.
– Ага, значит можно со мной разговаривать по-человечески – отметил Иван и наклонился к Зевсу.
– Бедный, Громовержец, я тебя понимаю… Но ведь жить как-то надо.
Кун задрал голову и лизнул человека в лицо. Координатор прижал к себе его обвисшую гриву.
– Постарайся быть умницей. Я помогу.
Бритая голова Строгова покрылась испариной. В волнении, доставая платок, он едва удержал цилиндр. Соскользнувшая крышка покатилась кругами, оглашая палубу кваканьем. Из раскрытой посудины шел аппетитный дух.
– Там у вас что-нибудь вкусненькое? – поинтересовался Иван. Строгов махнул рукой.
– Уже какой раз приношу! Все равно есть не будет.
– Дайте мне, – Конин сел на пол, поставил судок между колен, обхватив руками тощую гриву, притянул Зевса к себе и, ткнув мордой в еду, сказал: – Ешь, маленький. Я тебя прошу, ешь.
Кун фыркнул, замотал головой, облизнул губы и нос, а потом забрался в кастрюлю и не расстался с ней, пока не очистил до блеска.
– Молодчина! – похвалил Конин. – А теперь за мной. Тебе здесь больше нечего делать. Да и мне одному не сладко.
Только они появились в каюте, раздался голос в динамике: «Вы теперь отвечаете за животное, – предупредил Строгов. – Не смейте пускать его в лазарет!» Конин подумал: «Опять это голос с другой стороны баррикады. Спросил: Надеюсь на меня запрет не распространяется?»
– И вам там нечего делать. Не вздумайте выкинуть фокус!
– Я уже что-нибудь выкинул?
– Не задавайте лишних вопросов! Сейчас не до вас!
– Ей очень плохо? – ухватился за слово Иван.
– Да, очень плохо. Сидите в каюте. Так будет лучше для всех.
Конин не стал уточнять, почему «будет лучше», зная, что объяснений наверняка не дождется. Кун лег на ковер, не отрывая глаз от динамика, будто прислушиваясь к чему-то доступному только его утонченному слуху. Иван сел за рабочий пульт, протянул руки к клавишам. Долгие месяцы в клинике он мечтал, как усядется в это кресло, погрузится в поток новых фактов, идей и гипотез. Они обрушатся на него, готовые оглушить, довести до безумия, опустошить, убедить в бессилии выплыть, выкарабкаться из этой лавины. Сведения потекут со всех станций ближайшей зоны и от координаторов более дальних зон. Информация такой мощности способна разрушить неподготовленный мозг, в считанные секунды заполнить и сжечь клетки памяти. Только мозг координатора – мозг охотник, мозг следопыт – способен выдержать такой натиск. Его добыча – параллельные, встречные, противоречивые мысли, и результаты. Фактически координатор – это диспетчер идей. Нажатием клавиш, он направляет в копилку памяти только ту струю информации, где есть скрытые признаки связей с другими струями, чтобы использовать эти трофеи в виде формул и рефератов, координирующих поиски узких специалистов.
Иван поднялся с кресла. Кун взволнованно ходил по каюте и раскачивал головой, издавая глухие звуки. Человек наклонился к зверю, хотел сказать что-то ласковое, но слово застряло в горле.
– А кто успокоит меня? – думал Конин. – Я тоже не могу больше ждать! Ни минуты! Сил моих нет! Все! Пора!
Избегая ненужные встречи, он решил идти в лазарет напрямик через аптеку, минуя холл. В помещении, одну стену которого занимал громоздкий фармацевтический комбайн, а другая – была заставлена контейнерами с медикаментами, он отыскал глазами белую дверь, ведущую в палату. Подождав, пока стихнет сердцебиение, Конин снял висевший у двери белый халат, набросил себе на плечи, оттягивая время долго поправлял, ища застежку, и, наконец, тяжело вздохнув, тронулся с места, похожий на сонную бабочку, волокущую по земле мятые крылья. Ивану казалось, что движется он осторожно, но в углу, где высились горки склянок, запели разноголосые колокольчики.
В палате горел ночник. Пока привыкали глаза, Конин оставался у двери. Ему показалось сначала, что в комнате никого нет. Он даже вздохнул с облегчением… и вдруг увидел Ее… Она лежала на реанимационном ложе, до подбородка закрытая простыней. Коротко стриженная светлая головка немного повернута на бок. Лицо обострилось. Веки опущены. На бледных чуть приоткрытых губах – удивление.
Конин двигался, не ощущая усилий, точно плыл, оглушенный гулом в висках, затем опустился на край постели, протянул огромную руку к полусжатому кулачку, голубевшему на простыне… и вздрогнул от прикосновения, как от удара электричеством. Словно какая-то дверца внутри его застонала, вибрируя, и с треском захлопнулась на защелку. Он чувствовал, что срывается в пропасть. Тело быстро деревенело. В мозг ворвался ужас падения, беззвучным криком заклокотал в горле. От кошмара освобождаются резким движением. Но это – во сне. Конин не сознавал, что творится. Он съежился, сблизил сразу отяжелевшие плечи и, неожиданно распрямив их сильным рывком, сделал отчаянный вздох, от которого ухнуло что-то в груди. И падение прекратилось. Но все еще трудно было дышать. Маша застонала во сне и повернула головку. Конин открыл глаза. Теперь он мог вновь слышать. Кто-то со стороны холла трогал ручку двери в палату.
Он осторожно убрал ладонь, поднялся и направился к выходу, но перед дверью в аптеку замешкался, оглянулся… и рассмеялся тихонько, увидев под ночником пузатого болванчика из обожженной глины. «Да это же вылитый я!»
Войдя в палату и заметив Конина, фрау Винерт от неожиданности припала к стене. Улыбаясь чему-то, он вышел в аптеку, а Маша повернула головку и застонала. Винерт прикусила губу, чтобы не вскрикнуть от ужаса, застыла, прислушиваясь к дыханию Ветровой, к шуму, доносившемуся из аптеки. Иван долго возился с халатом, вздыхал и шаркал подошвами.
Курумба полулежал на кушетке, вытянув длинные ноги, – голова запрокинута, глаза прикрыты шоколадными веками. Эдуард сидел рядом и глядел в одну точку. Строгов, молча, мерил шагами холл.
Дверь в палату медленно отворилась. Вошла фрау Винерт с окаменевшим лицом, сделав шаг, прислонилась к двери, точно боялась упасть. Навстречу ей, обходя ноги Курумбы, спешил Сергей Анатольевич.
– Вам плохо?
– Тише, Сережа, – ответила шепотом Винерт. – Со мной все в порядке… Дай только перевести дух!
– Что еще случилось?
– Зайдем-ка в палату, – сказала она после паузы. – Сейчас все увидишь.
Когда они вышли, жиденькая бородка Курумбы вдруг затряслась. Губы шептали что-то невнятное.
– Не могу больше! – сказал Жемайтис. На почерневшее лицо его было страшно смотреть. – Леопольд, мне все время кажется: я слышу ее голос… Она кого-то зовет!
Математик вцепился Эдуарду в плечо. На морщинистой черной щеке блеснула жемчужина.
Дверь отворилась. Филолог вышел, растирая виски. Эдуард даже не повернул голову: эта суета, хождение туда и обратно его уже не касались.
– Я понимаю, они тоже измучены, – думал Жемайтис. – Но для чего теперь бегать и хлопотать? Автореаниматор зафиксировал смерть – это конец!
– Эдуард, возьми себя в руки! – приказал начальник.
– Не надо шуметь, Сергей Анатольевич. Я ведь все понимаю, – мужественно отозвался Жемайтис.
– Ничего ты не понимаешь!
