– Ну а я ничего не слышал и не вижу тоже. А почему? Да потому, что там никого и нет.
Ты фантазёр, сынок. Ты хочешь, чтобы из-за твоих фантазий весь батальон поднялся на полчаса раньше, и как, по-твоему, это понравится лейтенанту, когда я ему расскажу, по чьей милости его разбудили? Из-за чего подняли на ноги всех капитанов и майоров, всех сержантов? Видите ли, из-за того, что тебе привиделась лошадь? – Тут он заговорил громче. – Но раз уж мы не спим, а тут такой туман, что даст фору лондонскому смогу, а эти фрицы любят нападать исподтишка, я бы посоветовал вам глядеть в оба. Глядите в оба, ребятки, и тогда мы все доживём до завтрака. Через пару минут раздадут ром, он поднимет вам настроение, а пока будьте начеку и глядите в оба.
Пока он говорил, я пошёл прочь. Я весь дрожал от головы до хвоста, ожидая очередной пули или осколка снаряда, и я хотел быть один, подальше от шума, подальше от всех, и не важно, кажутся ли они опасными или безобидными. Я устал, был до смерти напуган и совсем запутался. Я уже ничего не соображал и просто шёл сквозь туман сам не зная куда. Через некоторое время я остановился, поставив больную ногу на холмик земли у края воронки с вонючей, омерзительной водой, обнюхал землю, пытаясь найти что- нибудь съедобное. Но здесь не было ни травинки, а у меня не осталось сил, чтобы сделать ещё хоть шаг. Я поднял голову и огляделся, надеясь увидеть клочок травы неподалёку, и в эту минуту первый солнечный луч прорезал пелену тумана, коснулся моей спины, и я дрогнул от его тепла, проникшего в моё продрогшее, измученное тело.
В считаные минуты туман рассеялся, и я увидел, что оказался на широкой полосе изрытой, изуродованной земли между двумя бесконечными рядами колючей проволоки, протянувшейся насколько хватало глаз. Я вспомнил, что однажды уже видел такое. В тот день, когда мы с Топторном перепрыгнули через проволоку и попали в плен. Я вспомнил, как это называется – нейтральная полоса.
ГЛАВА 16
В траншеях справа и слева я слышал смех и радостные крики, а ещё приказы не стрелять и не высовываться. Я стоял на пригорке и видел блеск солнца на шлемах – доказательство того, что голоса мне не мерещатся и тут в самом деле есть люди. Я почувствовал головокружительный аромат еды и с наслаждением втянул носом воздух. Он показался мне вкуснее самых вкусных распаренных отрубей, и к тому же был чуть-чуть солёным. Этот запах тёплой еды манил меня. И я пошёл сначала в одну сторону, потом в другую, но всюду меня встречала широкая спираль колючей проволоки, за которую было не пробраться. Когда я приближался, солдаты кричали, звали меня, теперь уже безбоязненно высовывая головы из траншей. Но, не найдя прохода, я шёл в другую сторону, и там мне махали, и свистели, и хлопали, но проволока не давала мне пройти к ним. Не один раз я пересёк нейтральную полосу и тут заметил посреди взрытой и опалённой земли пучок жёсткой травы на краю воронки.
Я принялся её жевать и краем глаза заметил, что солдат в серой форме вылез из траншеи и машет над головой белым флагом. Я поднял голову и стал смотреть, как он перерезает колючую проволоку и отодвигает её в сторону. В это время крики на другой стороне стали громче. Там о чём-то спорили, и вот я увидел, что из траншеи выбрался невысокий солдат в каске и шинели защитного цвета. Он тоже помахал белым платком и принялся резать проволоку.
Первым на нейтральной полосе оказался немец. Он вылез через неширокий лаз в проволоке и направился ко мне. Пока он шёл, он звал меня, говорил ласковые слова. Он напомнил мне Фридриха, потому что, как и Фридрих, был седым, в грязном, расстёгнутом кителе, и голос у него был добрый. Одну руку он протягивал ко мне, а в другой держал верёвку. Он был ещё довольно далеко, и я не мог разобрать, что у него там, но по опыту знал, что в протянутой руке со сжатой ладонью обычно бывает что-то съедобное. Поэтому, хромая, пошёл к нему. С обеих сторон солдаты повылезали из траншей и теперь кричали и махали шлемами над головой.
– Эй, постой! – услышал я сзади, обернулся и увидел, что ко мне бежит, перепрыгивая через воронки и размахивая белым платком, худенький солдат в шинели. – Постой! Ты куда? Погоди секунду. Ты же не туда идёшь!
Они были совсем не похожи, эти двое, спешившие ко мне с разных сторон. Седой старик-немец был выше. Лицо морщинистое. Неторопливый, мягкий, в плохо сидящей форме. Он был не в шлеме, а в фуражке с красным околышком, сдвинутой на затылок. Солдат в защитной шинели подбежал к нам задыхаясь, весь красный. Лицо у него было совсем юное, а шлем съехал на одно ухо. С минуту оба глядели друг на друга настороженно, не говоря ни слова. Первым нарушил молчание молодой человек в шинели.
– И что мы будем делать? – спросил он, подходя ближе к немцу, который был на голову выше его. – Нас двое, а конь один. Царь Соломон знал, что делать в таких случаях, но его решение нам не подходит, верно? И что самое дурацкое: я ни слова не знаю по-немецки, а ты не понимаешь по-английски, верно? Так и знал, зря я вообще сюда полез. И что на меня нашло? Выставил себя дураком из-за какой-то грязной хромой лошади.
– Но я умею говорить по-английски, – сказал старик и сунул ладонь мне под нос.
В ней оказался раскрошенный чёрный хлеб. Вообще, хлеб я не очень любил, мне не нравился его горький привкус. Но сейчас я был так голоден, что с удовольствием стал жевать угощение.
– Я умею говорить по-английски немного, очень немного, как школьник. Но нам будет достаточно… – продолжал немец, надев мне на шею верёвку. – Я считаю так: я был здесь первым, значит, лошадь моя. Всё по-честному, так? Как в вашем крикете.
– Крикет! – воскликнул молодой солдат. – Да у нас в Уэльсе все чихать хотели на эту глупую игру. Крикет – это для самодовольных англичан. Регби – вот это игра по мне. Не просто игра, а смысл жизни – вот что такое регби там, откуда я родом. До войны я был полузащитником в команде Мейстега, и мы там говорили: мяч в зачётной зоне – наш мяч.
– Не понимаю, – сказал немец, сосредоточенно морщась. – Я не понимаю, что ты хочешь сказать.
– Да не важно, Ганс. Всё это уже не важно. Лучше бы мы с тобой мирно всё решили – это я про войну. И ты вернулся бы к себе домой, а я к себе. Но ты тоже не виноват. И я не виноват, если уж на то пошло.
Крики в траншеях стихли, и солдаты с обеих сторон в тишине глядели на немца, валлийца и коня посреди нейтральной полосы.
Валлиец погладил меня по носу, потрепал за уши.
– Ты знаешь лошадей, так? – спросил его немец. – Его рана очень страшная? Кость сломалась? Я видел, он на этой ноге не ходит.
Валлиец наклонился, умело приподнял мою ногу, вытер грязь вокруг раны и осмотрел.
– Выглядит неважно, – согласился он. – Но мне кажется, перелома нет. Просто глубокий порез. Судя по всему, налетел на колючую проволоку. Надо его скорее к ветеринару, а то начнется заражение, и тогда всё – конец коню. К тому же он наверняка потерял немало крови. Так что надо уже решать, кому он достанется. У нас есть ветеринарный госпиталь – там бы его в миг вылечили. Но у вас тоже наверняка есть ветеринары.
– Да. Я думаю, у нас тоже есть ветеринарный госпиталь, – согласился немец. – Но я не знаю где. – Он сунул руку в карман и вытащил монетку. – Выбирай: орёл или решка – так вы, кажется, говорите? Я всем покажу монету – вашим и нашим. Они поймут: мы разыграем, кому достанется конь. И тогда никто не будет обижен, так? Все останутся довольны.
Валлиец с уважением поглядел на немца и широко улыбнулся.
– Договорились. Ты, Ганс, покажи всем монету, а потом бросай. А я выберу орёл или решка.
Немец высоко поднял монету, заблестевшую на солнце, и медленно повернулся вокруг себя, чтобы обе армии её увидели. Потом подбросил её в воздух. Когда она уже летела к земле, валлиец громко закричал:
– Орёл!
– Ну что же, – сказал немец, наклоняясь за монетой. – Я вижу, из грязи на меня глядит мой кайзер, и он очень недоволен. Ты победил. Лошадь ваша. Смотри, дружище, ты хорошо о ней позаботься.
И он подхватил конец верёвки и вручил её валлийцу. А потом протянул ему руку, и на его усталом лице я увидел добрую улыбку.
