на Эмили. Мысленно я возвращаюсь к своему желтому периоду, когда ждала около школы Генри, моего Генри, которого там не было. Вспоминаю Элен. Не уехала ли она из Англии, встречает ли все так же каждый день своих детишек, в то время как Эмили выбегает здесь из школы? Что же это за смутное трепетное ощущение, которое живет так глубоко во мне и вечно ускользает, стоит мне только к нему приблизиться?
Я узнаю женщину, которая забирает Эмили. Ее зовут Тереза, она встречает сразу нескольких детей. Мама Эмили не ждет с нетерпением, когда дочка выйдет из школы. Здесь нет Лесли, готовой выслушать рассказы обо всем, что случилось сегодня. И как это Лесли допускает такое? Как может она выносить жизнь, при которой время, что она может проводить с Эмили и Рози, слушать все, что им хочется ей рассказать, безвозвратно теряется? Они же многое могут забыть до того, как ее увидят, забыть все эти мысли, которые больше никогда у них не появятся!
Эмили выходит за руку с другой девочкой, обе прыгают. Волосы ее блестят, как золото: только что они были спокойными и густыми, потому что она остановилась, и тотчас превратились в тысячу беспорядочно скачущих ослепительных частичек, стоило ей запрыгать на тротуаре.
Она почти поравнялась со мной и только теперь меня замечает. Она останавливается и уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но я качаю головой и прикладываю палец к губам. Вторая девочка прыгает впереди без нее. Несколько секунд мы с Эмили стоим, глядя друг на друга. Она смущенно улыбается, но попытки разговаривать больше не делает.
Я улыбаюсь ей и поднимаю руку. Посылаю ей воздушный поцелуй, отворачиваюсь и ухожу. Не хочу видеть ее, увлекаемую другими все дальше и дальше от меня.
Развернувшись, я едва не наталкиваюсь на маленького мальчика с яблоком в руке. Он остановился для того, чтобы рассмотреть его как следует, как будто не знает, что с ним делать. Его мама впереди. Она оборачивается и смотрит на него.
— Генри! — зовет она. Он не обращает внимания, поэтому она идет обратно к нему. — Пора, Генри, — говорит она. — Надо поторопиться. Томас придет с тобой поиграть.
Я иду домой к Джеймсу, специалисту по приготовлению пищи, которую едят в самое неподходящее время. Каким-то непостижимым образом он узнает, когда мне необходимо поесть. Он приспособился к тому, что я не соблюдаю режима питания. Возмущенный моей безалаберностью, он, однако, демонстрирует чудеса терпения.
— Ты повеселела, — говорит он, когда я вхожу в приподнятом настроении от противозаконного свидания с Эмили. — Как все прошло?
Секунды две я не могу сообразить, о чем он спрашивает. Затем вспоминаю доктора Кросс.
— Все хорошо, — говорю я.
— А таблетки ты принимала?
Я случайно залезаю пальцем в соус и облизываю его.
— Ты должен был стать шеф-поваром, — говорю я. — А растрачиваешь себя на компьютеры.
Он отодвигает соус в недоступное для меня место. Война с микробами стала для него такой же навязчивой идеей, как и для его родителей. Какое достижение жить в таком огромном пустом стерильном пространстве, каковым является его квартира! Микробам там просто некуда пойти. Значит, и напасть на тебя неожиданно они никак не смогут.
— Нам нужно поговорить о Генри, — внезапно заявляю я, принимая решение напасть на него неожиданно вместо микробов.
Он ничего не говорит и продолжает помешивать соус, как будто меня здесь нет.
— О нашем малыше, — говорю я, придвигая рот прямо к его уху. — На тот случай, если ты его забыл. Мы должны поговорить о малыше, которого никогда не было. Ты отец мертвого ребенка, который никогда не вырастет. Мы никогда не будем вынуждены платить целое состояние за фирменные ботинки, так как только они подходят ему по размеру. Он никогда не будет читать «Винни-Пуха», у него никогда не будет пахнуть от ног, он никогда не будет слишком громко включать свою музыку, никогда не будет просить нас посмотреть с ним футбол по телевизору, никогда не будет сидеть над системами уравнений. Он никогда не женится на той, которую мы не одобряем, никогда не подарит нам внуков…
Я останавливаюсь. В моей голове так много всего, что он никогда не сделает, что я просто не могу с этим справиться. Я хочу остановиться и разобрать подробности каждого пункта в отдельности, но не могу. Целой жизни не хватит, чтобы все это разобрать. Жизни, которой никогда не будет.
Джеймс кладет ложку, которой только что помешивал соус, закрывает кастрюлю крышкой, оставляя маленькую щелочку, чтобы выходил пар, и уменьшает газ. Затем обнимает меня и ведет в гостиную, где я тяжело опускаюсь на свой протертый диван.
— Почему ты не желаешь говорить о нем? — спрашиваю я, и глаза мои наполняются слезами.
Он не садится рядом. Он стоит и смотрит в окно на деревья, очень похожие на те, что видны из окна отцовской мастерской.
— Потому что…
«Потому что все эти годы, до того, как встретил меня, ты ни с кем не разговаривал, не искал способа выразить себя, прикрываясь собственной агрессивностью и своим компьютером. Потому что ты трус. Ты застыл в этой своей вечной гримасе с поджатыми губами, и тебе не удастся убедить меня в противном, как бы ты ни старался».
— Откуда смогут у меня появиться какие-то доводы, если ты не заговоришь? — спрашиваю я.
Он вздыхает и продолжает молчать. Потом направляется обратно в кухню.
— Ты не думал о смене профессии? — кричу я в пустое пространство. — Тебе бы очень подошло работать с глухими. Ты мог бы изучать язык жестов. Очень пригодится!
Когда я подхожу, отец косит лужайку. Поднимаюсь на второй этаж и смотрю на участок из окна. Злобно размахивая газонокосилкой, таким образом он выплескивает свою обыденную ярость; мне видно, как двигаются его губы: он разговаривает сам с собой. Произносит вслух названия растений, целый список. Много раз я слышала, как он это делает: будлея, сабельник, рододендроны, лаванда, гортензия… Через какое-то время он будет перечислять их в алфавитном порядке.
Растения, сами по себе слишком большие и одичавшие, не умещающиеся в своих клумбах из-за влажной летней жары, не позволяют точно обозначить края лужайки. Захватывают весь сад. Отца это мало заботит: меньше травы косить.
Он не любит заниматься садом. Иногда он посылает Мартина привести что-нибудь в порядок, и Мартин все выполняет в своей обычной дружелюбной манере: собирает в кучу обрезанные ветки, разжигает вечером костер. Раньше, когда я была поменьше, помогать ему в саду было для меня истинным удовольствием. Мне нравилось его простое одобрение, нравилось, как пахнет темно-коричневая земля и остающийся запах костра. Но Мартин уехал в Германию, а Пола папа, как ни старается, не может убедить выйти на свежий воздух. Вот он и вынужден косить лужайку сам. И так уже трава выросла слишком высокая и теперь собирается за ним в неопрятные кучи.
Вот он, мой шанс пробраться на чердак. Я захватила с собой фонарик и имею наготове всякие объяснения на случай, если меня там кто-то обнаружит. Вроде сломанного стула, который мне захотелось отреставрировать, или моих старых учебников математики, которые должны быть, по всей видимости, там, коль скоро я не могу найти их где-либо еще, или старой одежды для благотворительной распродажи.
Залезть туда трудновато. Стремянка находится за комковатым матрацем в нежилой спальне, что хранит запах сырости и заброшенности. Я извлекаю ее не без труда и устанавливаю под входом на чердак. Оказывается, она еще и коротковата. Мне удается только отбросить прикрывающую вход крышку, зацепиться руками за края отверстия, но подтянуться я не могу. Вот так проблема! Когда-то, давным-давно я туда залезала, но вот каким образом — не помню.
— Для этого-то и нужны мускулы, Китти.
От голоса Пола я подпрыгиваю и едва не падаю с лестницы. Сверху вниз смотрю на него и чувствую, что от смущения вся так покрылась испариной, что по спине потекли струйки пота.
— Пол, — говорю я и между делом замечаю, как поредели у него волосы на макушке.
Спускаюсь вниз, коленки дрожат.
