— Некая девица у мадам Келлер мне сообщила, что этот самый Константин Кириллович делает порнографические снимки.
— Вполне может статься. Ну и что?
— Самых что ни на есть молоденьких девушек.
— Зачем вы адресуете подобные вопросы ко мне? Я знать о них не знаю!
— Данная ваша бумага крайне компрометирующего характера. В ней вполне может прослеживаться мотив для убийства. — Виргинский устало мотнул головой. — По ней можно предположить, что вы убили Горянщикова, а виновным якобы выставили Тихона. Теперь вот еще и Ратазяев пропал. По логике вы могли устранить и его. Теперь Говоров. Где он? Мотив опять же налицо. Само собой напрашивается дело, где красной нитью проходит, что в ваших интересах было избавиться от всех, кто так или иначе имел отношение к данному договору.
— Но ведь это неправда! — буквально взмолился Виргинский.
— Ах, вы мне о правде, — вздохнул Порфирий Петрович. — Вот станете юристом, Павел Павлович, тогда быстро уясните, что как раз на правду полагаться особо не приходится.
Заснеженные тротуары Невского пестрели черными пятнами следов. Порфирий Петрович шел, наклонив голову. Он словно вчитывался в прихотливые цепочки с оттисками подошв, как будто те могли вывести его к разгадке тайны; иными словами, к загадочному убийце. Хотя на тротуар он смотрел скорее потому, что избегал смотреть на небо — напоминание о вечности, словно отстраненно взирающее сверху на людскую суету. Столь же безучастно взирали на нее и громады зданий. Живым теплом согревала шею лишь цепочка с нательным крестиком.
Было уже около полудня, но день выдался сумеречным, блеклым. Серость улиц разбавлялась лишь светом витрин да фонарями экипажей, плывущими в промозглой сизоватой дымке. Местами проезжую часть пересекали густые вереницы прохожих. Чтобы не мешать себе и другим, приходилось поневоле встраиваться в немолчный ритм людского движения. Встречные колонны пешеходов смотрелись эдаким строем неприятельской армии.
И над всем этим реял сонм колких снежинок.
Номер 22 представлял собой трехэтажное здание на северной стороне, как две капли воды похожее на номер 24, что высился на той стороне проспекта возле лютеранской церкви. Летом здесь как раз находилась солнечная сторона, хотя в такой день, как сегодня, все стороны были одинаково пасмурны. Первый этаж — магазины: кулинария, бакалейная лавка с ярко намалеванной вывеской, салон меховщика, мужская галантерея, и, наконец, «Механические приспособления». Остальное — присутственные помещения с конторами, и прежде всего — Издательский дом Смирдина. Здесь же, кстати, располагался и объект поиска — издательство «Афина», указанное на философских книжках, выкупленных у процентщика Лямхи.
Оставив галоши в мраморном вестибюле под присмотром неприступного на вид швейцара (надо же, какая глыба: судя по бакенбардам и грозному взгляду, ну чисто генерал), наверх Порфирий Петрович поднялся в сопровождении его более подвижного сотоварища (судя по всему, отставного солдата, для которого сидеть сложа руки — сущее мучение). С готовностью вскочив, тот всем своим видом выразил живейшее желание проводить их благородие до места. «Сами-то ни в жисть не найдете, вашскородь, — жизнерадостно сообщил он, — хоть тыщу лет ищите!»
Разумеется, впереди ждали лестничные пролеты, лабиринт коридоров, многочисленные углы и бессчетные нумерованные двери с табличками присутственных мест.
— Вот видите, вашскородь! Куда б вы без меня! — бодрым голосом возгласил провожатый. Но вскоре, судя по всему, запутался и он, хотя виду не подавал. Это было ясно лишь по тому, что он несколько замедлил шаг. Наконец, встретившись в одном из коридоров с молоденьким посыльным, несущим под мышкой стопку бумаг, он начальственно его окликнул:
— Эй! «Афина» где?
— Этажом ниже, в семьдесят втором!
— Как будто б я сам не знаю! Они что, переехали, что ль?
— Отродясь там были, в семьдесят втором! — крикнул посыльный, отдаляясь.
— Вот болван молодой, — пробормотал провожатый. — Я ж точно помню, они в прошлый раз где-то тут находились.
На этот раз Порфирий Петрович повел поиски сам; к счастью, успешно.
Дверь в 72-й номер была открыта. Еще приближаясь, Порфирий Петрович расслышал голоса — мужские; один высокий и непринужденный, другой напористый баритон. Судя по всему, между ними шел какой-то оживленный спор, хотя и весьма добродушный. Создавалось впечатление, что дискутируют двое закадычных друзей.
— Нет-нет, я просто-таки настаиваю: мысль философа как бы заключена в его исходном языке!
— Но таким образом вы невольно утверждаете, что любая попытка перевода философии либо чревата неудачей, либо вовсе тщетна!
— Второе подразумевает первое.
— Но вы же сами посвятили этому всю свою жизнь! Это то, чем мы по сути занимаемся. Это наше… дело!
— Нет ничего благороднее, чем посвящать жизнь заведомо проигрышному предприятию, — прозвучало в ответ с эдаким сладострастным ехидством, после некоторой паузы.
Раскланявшись напоследок с провожатым, Порфирий Петрович легонько постучал по притолоке, тем самым заставив собеседников прервать спор и оглянуться на неожиданного визитера.
Своим голосам они соответствовали, можно сказать, в точности. Тот, что помоложе, — высокий и тощий, эдакий циркуль с продолговатым лицом и преждевременными залысинами. Сидя на краешке стола у своего сослуживца, на Порфирия Петровича он посмотрел льдистым взглядом поверх книги, которую подпирал снизу длинными пальцами. Бледное лицо несколько насуплено, а губы, и без того тонкие, поджаты, видимо в поиске встречного аргумента своему оппоненту. Его сидящий за столом коллега был, напротив, покат и гладок, с ухоженной бородой и аккуратно зачесанной седеющей шевелюрой. На вид ему было лет около пятидесяти. Проворные черные глаза за стеклами изящных очков светились умом и ироничностью. Тучноватый, но не обрюзглый; даже, можно сказать, все еще привлекательный мужчина, как ему только это удавалось. Длинный прямой нос придавал его профилю некую медальную четкость; если же смотреть на лицо анфас, то на кончике носа виднелась мелкая ложбинка. Сочные губы при виде посетителя растянулись в бравурной улыбке, что лишь усилило контраст с внешностью его насупленного, угловатого коллеги.
— Добрый день, господа, — поздоровался Порфирий Петрович. — Это, если я правильно попал, издательство «Афина»?
— «Афина», — кивнули оба сослуживца одновременно.
— Тогда, если не ошибаюсь, я имею удовольствие лицезреть Осипа Максимовича с Вадимом Васильевичем? Тех самых господ, что проживают в доме Анны Александровны Иволгиной?
Сослуживцы растерянно меж собой переглянулись.
— Именно так, — отозвался наконец старший по возрасту (как раз ему и принадлежал тот голос, что повыше). — Лично я Осип Максимович Симонов. Чем могу-с?
— Позвольте представиться: Порфирий Петрович, из следственного управления. — Фраза не вызвала никакой реакции. — Я по делу о Степане Сергеевиче Горянщикове. Он, кажется, у вас одно время работал?
— Ах вы вот о чем, — понял наконец Осип Максимович. — Прошу вас, присаживайтесь.
Правда, на всех стульях в кабинете громоздились груды книг и бумаг, а кое-где и то и другое одновременно.
— Да мы уж вроде как давали показания полиции, — заметил Вадим Васильевич с вызовом, поворачивая книгу к себе лицом, а одну ногу закидывая на другую.
— Да-да, — поспешил согласиться Порфирий Петрович. — Кажется, поручику Салытову. Я с ними ознакомился. Только я здесь не по этому вопросу. Да и дело то уже закрыто.
— Я про это знаю, из газет! — живо откликнулся Осип Максимович. — Вы, кажется, там сообщили, что Тихон вначале убил Горянщикова, а затем покончил с собой? Вот тебе и Тихон! А Горянщикова жалко. Потеря, можно сказать, невосполнимая. Ведь он у нас, прямо скажем, одним из самых добротных переводчиков значился. Вы ведь понимаете, переводить философию — дело наитончайшее, не какая-нибудь там физика-ботаника. Мы вот сейчас только что между собой обсуждали: здесь чутье, воображение необходимы. Переводчик должен вначале уловить сокровенный смысл философа, и уж затем только вживлять его в рамки иного языка. Взять Гегеля. Его и свои-то, немцы, отнюдь не все понимали. Как он сам изволил выразиться: «Был лишь один человек, что меня понимал, да и тот неверно истолковывал». Оно и неудивительно! Язык, единственно доступное нам средство выражения мысли, — инструмент, безнадежно далекий от совершенства. Можно с уверенностью сказать: есть вещи, для описания которых слов попросту не существует. Слова лишь упрощают, сужают вселенную. Есть, более того, целые разновидности идей и понятий, фактически не отражаемых в нашем сугубо условном, однобоком мире слов. Тот же Гегель, кажется, сказал, что сама идея способна содержать в себе свое же отрицание. Со словом такого не бывает. Я с ним безусловно согласен. — Он вдруг помрачнел. — Н-да, Горянщиков. Такой талант пропал!
— Вы в своих показаниях изволили утверждать, что те двое меж собой повздорили?
— Я? Да Господь с вами, — отмахнулся Осип Максимович. — Меня и в городе-то не было. Я в восьми сотнях верст отсюда находился. Вот Вадим Васильевич, говорят, что-то там слышал.
При упоминании своего имени Вадим Васильевич слегка насторожился.
— Ах да, точно, — спохватился Порфирий Петрович. — Помнится, Анна Александровна мне говорила, что вы, кажется, были на тот момент в Оптиной пустыни. Вы, выходит, человек набожный?
Порфирий Петрович со значением посмотрел на икону, прилаженную в одном из углов.
— А что, вы находите это предосудительным?
— Вовсе нет. Просто смею полагать, что некоторые из ваших авторов, извините, — отъявленные безбожники.
— Почему, коли дело закрыто, вы вообще донимаете нас всеми этими расспросами? — неприязненно спросил вдруг Вадим Васильевич баритоном еще более звучным, чем во время недавнего спора.
— Вадим Васильич, дорогой вы мой, — одернул коллегу Осип Максимович, глянув на него с укоризной.
— Да я вовсе не о том деле расспрашиваю, — Порфирий Петрович затрепетал ресницами, — а так, из интереса. Вы правы, то дело закрыто. Однако я пришел потолковать с вами о другом, с позволенья сказать, происшествии. Я сейчас расследую исчезновение некоего Алексея Спиридоновича Ратазяева.
Наступила пауза. После чего Вадим Васильевич сказал:
— Нам такой неизвестен.
— А вам, Осип Максимович? Может, вы что-нибудь от себя скажете?
— А я, кстати, где-то это имя слышал. Ратазяев. Хм. Не из актеров, часом? Да-да, кажется. Я его, сдается мне, видел в какой-то постановке. Вы ту пору, Вадим Васильич, не застали, — снисходительно улыбнулся он коллеге. — Ратазяев, Ратазяев… Да, определенно был такой актер, к тому ж достаточно известный. А потом, кажется, что-то с ним такое случилось. Не то пьянство его сгубило, не то еще какая напасть.
— Так вот, именно он и исчез.
— А мы-то, собственно, здесь при чем? — спросил Вадим Васильевич, выпрямляясь наконец в полный рост.
— Имя его упомянуто в одном документе, принадлежащем Горянщикову. Там, помимо этого, значится еще один господин, некто Константин Кириллович Говоров. — Вадим Васильевич на это лишь с тягостным вздохом захлопнул книгу. Осип Максимович бесцветно улыбнулся. — Горянщиков был с вами связан постольку, поскольку выполнял для «Афины» определенную работу. Кажется, он и непосредственно перед убийством делал для вас какой-то перевод?
— Да, определенно. «Философию нищеты» Прудона. — Осип Максимович удрученно вздохнул.
— У него также был найден ряд философских трудов, изданных «Афиной». Все произведения переводные. Видимо, его работа?
