Благородный топор. Петербургская мистерия

— Ну что, начнем с этого, — сказал он, при этом словно указывая острием на прокурора. И хотя стоял Первоедов возле одного из трупов, все как один почувствовали, что фраза адресована Липутину.

* * *

— Взгляните-ка на его глаза, — подал голос Первоедов.

— А что такое? — живо отреагировал Порфирий Петрович.

— В них нет крови. В случаях удушения типичная картина совершенно обратная.

Веревка въелась в мягкие ткани шеи. Доктор Первоедов аккуратно, чтобы не задеть кожу, отделил ее скальпелем и подцепил длинными щипчиками.

— Ага, вот это любопытно, — ни к кому не обращаясь, протянул он. — Ох как любопытно-о.

Рукой в перчатке он поднял повешенному бороду, чтобы все видели.

Присутствующие сомкнулись над трупом, едва не касаясь друг друга головами. Взглядам открылась глубокая борозда, оставленная на шее веревкой. Все с ожиданием посмотрели на доктора.

— Минутку. Сделаем так, чтоб было заметней. — Первоедов достал из сундучка бритву и подбрил самоубийце в одном месте бороду.

— Я по-прежнему ничего не вижу, — нетерпеливо сказал прокурор.

— Тут вот в чем дело, ваше превосходительство, — попытался объяснить Порфирий Петрович. — Мне кажется… — Он перевел вопросительный взгляд на доктора.

— Будьте так добры, не изъясняйтесь загадками, — потерял терпение Липутин.

— Кровоподтека нет, — определил Салытов. Доктор Первоедов энергично кивнул.

— Молодец, Илья Петрович! — одобрил его догадливость Порфирий Петрович. Похвала коллеги поручику вначале польстила, но затем уязвила еще сильней.

— Что означает! — сердито подытожил Липутин.

— Что предполагает, — поправил Порфирий Петрович, — что на березу было вздернуто уже мертвое тело.

— У живого организма кровоподтек вызывается притоком крови к пораженному участку эпидермиса. На трупе возникают характерные пятна сродни синякам, так сказать post mortem. Здесь же впечатление такое, будто тело все это время не висело, а лежало на земле. — Параллельно объяснению доктор Первоедов большими ножницами разрезал на трупе одежду — рукава, штанины, весь перед. — В общем, справедливо будет заметить, что на мертвом теле синяков не возникает.

Между тем нагой труп уже лежал на груде лохмотьев. От присутствующих не укрылся лиловатый обод, идущий вкруг объемистого живота.

— А вот здесь, наоборот, кровоподтек есть, — задумчиво произнес Первоедов, на минуту прерываясь черкнуть что-то у себя в тетрадке.

— Ну и что с того? — потребовал выводов Липутин.

— Да ничего пока, — ответил Первоедов. — Пока я так, просто наблюдаю.

Он в нескольких местах пощупал труп пальцами, отчего майор брезгливо скривился, а советник сопроводил действия доктора недоуменным взглядом.

— Если б кто-то из вас, господа… — Первоедов жестом показал, что труп надо бы помочь перевернуть, но у понятых энтузиазма на этот счет явно не возникало.

— Тело надо бы перевернуть, — пояснил доктор, — чтоб осмотреть также со спины.

Понятые застыли в безмолвном ужасе.

— Поручик Салытов, — указал Никодим Фомич. — Соблаговолите помочь доктору.

— Давайте и я помогу, — вызвался также Порфирий Петрович, поняв необходимость уяснить кое-что на ощупь. Очень странно было ощутить под ладонью не трупную окоченелость, а податливую, словно живую, плоть.

Втроем они перевернули голое тело с живота на спину. Спина как спина, волосатая.

— Интересно, очень интересно, — заметил и здесь доктор Первоедов.

— Ну а теперь что? — переспросил Липутин.

— Как вы видите, на спине след от рубца не продолжается.

— И какой вы делаете из этого вывод?

— Вывод? Выводы делать рано. Их, если таковые появятся, я предоставлю в своем заключении. Оно будет у вас достаточно скоро, — сказал Первоедов и, значительно поглядев на Порфирия Петровича, добавил, — ваше превосходительство.

Втроем они вернули труп в исходное положение.

Доктор взял скальпель и сделал первый надрез, от лопатки к правому плечу. Порфирий Петрович стоял затаив дыхание, с гулко стучащим сердцем: интересно, что чувствуют сейчас остальные, в том числе Липутин? «Ты сам-то рад, что живой?» — хотелось ему спросить у прокурора.

Процедура вскрытия продолжалась. От плеча скальпель наискось скользнул к грудине. Затем по той же траектории от другого плеча к середине туловища, вокруг пупа и, наконец, описав дугу, в область паха. Темный лоснящийся надрез был до странности бескровным. Порфирий Петрович на миг задумчиво перевел взгляд на проломленную голову второго трупа.

Затем прикурил и стал наблюдать, как доктор Первоедов оттягивает на трупе кожу.

Глава 6 АРТИСТИЧЕСКАЯ НАТУРА

Щеки у Порфирия Петровича рдели от морозного воздуха, несмотря на жаркий кокон енотовой шубы, придающий его фигуре сходство с меховым колоколом. Внушительности придавала и высокая, барского вида шапка. Запорошенный снегом город, с его величавыми каменными зданиями и словно наспех умещенными меж ними деревянными хибарами, был в этот час молчалив. Присыпанные белым покровом, они, казалось, взирают вокруг себя с дремотным равнодушием, не сознавая того высокомерия или, наоборот, приниженности, которые им при возведении придали их создатели.

На рынок Порфирий Петрович попал через Апраксин двор, с той стороны, где Садовая соприкасается с Апраксиным переулком. Пройдя под висящей над деревянными воротцами иконой Николая Чудотворца, он ступил в освещенную призрачным светом густую людскую толчею — ни дать ни взять чистилище. Зудение шарманки смешивалось с припевками тачальщиков и зычными криками лотошников и зазывал из лавок. Сверху, звучно взмахивая крыльями, то и дело планировали голуби. Они бесцеремонно усаживались возле равнодушных кошек, взволновать которых могло разве что появление мыши. Торговые ряды связывались меж собой перекинутыми через верхние ярусы мостиками, которые увенчивали непременные образа. Сосредоточенные в тех или иных частях рынка ремёсла нетрудно было опознать по присущим им запахам, из которых особо забористые исходили от рядов специй с пряностями, а также чая с кофеем и табака. По ходу их сменяли не такие сильные, но тоже притягательные ароматы от прилавков с сотовым медом и благоухание выпечки. Приятный запах чуть забродивших фруктов шел от рядов, где торговали вареньями. И наоборот, те лавки, где держали негашеную известь и деготь, словно гнали поскорее мимо себя — никакие украшения в виде расписных балалаек не спасали. Уже не оглядываясь, Порфирий Петрович миновал ряды с конской упряжью, будки сапожников и жестянщиков, а также несколько ювелирных лавок. Иной раз к характерным запахам примешивался запах снеди от корзины проходящего мимо пирожника, или перегарная вонь из встречного трактира, или же благочинный запах свечного воска из рыночной часовенки.

На противоположной части, как бы на отшибе, располагался Блошиный рынок с обилием старьевщиков и общей атмосферой затхлости. Здесь, в малоприметном углу, находилась лавка процентщика Лямхи.

Приход посетителя возвестил своим дребезжанием дверной колокольчик. Из полумрака пронафталиненной, не вполне чистой лавки проступало ее беспорядочное тесное убранство — престранное смешение драгоценного и бесполезного. Ювелирные изделия за стеклом соседствовали с полками, загроможденными щербатыми горшками. Висела на плечиках не первой свежести одежда, от роскошных некогда мехов до полунищенских заношенных юбок. Кое-кто из побывавших здесь заложил даже манишки и воротнички с манжетами. Сундуки обуви и корзины очков и пенсне, ящики табакерок и подносы с россыпями наперстков. Все эти предметы, словно оставленные себе на произвол, демонстрировали некую прелесть, эдакий магнетизм покинутости. Ну и разумеется, то, что все находящееся здесь, в лавке, было некогда частью чьей-то жизни. За каждым из предметов, неважно, сколь малозначительным на вид, скрывалась история человеческого отчаяния, а то и трагедии.

Едва войдя, Порфирий Петрович заслышал бубнеж низкого мужского голоса. В драматично дрожащем теноре было что-то искусственное, можно сказать театральное. Декламатор обратил на себя внимание почти сразу: краснолицый, щекастый, с объемистым выпирающим животом. Не меньше, чем выспренный монолог, внимание привлекала его жестикуляция. Поток сценического красноречия сводил ему лицо словно судорогой, и ему приходилось компенсировать застывшую мимику колыханиями туловища — выходило внушительно. Судя по всему, мужчина разыгрывал перед процентщиком некий сценический монолог. Взгляд свой «артист» (именно так определил его амплуа Порфирий Петрович) опустил долу. Все это действо на слух воспринималось довольно необычно. Речь персонажа произносилась нетрезвой скороговоркой, но вместе с тем все слова в ней звучали вполне отчетливо. Более того: голос, даже звучащий вполсилы, заполнял собой все помещение. Процентщик — тощий как кощей субъект, считающий, вероятно, дурным тоном представать перед клиентами в упитанном или преуспевающем виде, стоял осклабясь, закинув голову набок. Руки в перчатках без пальцев поглаживали лежащую перед ним на прилавке семиструнную, с бантом гитару.

Наконец прозвучала последняя реплика мизансцены: «Ах, боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи! Кажись, так бы теперь весь свет съел. Стучится — верно, это он идет».

— Браво! — бодро возгласил Порфирий Петрович, хлопая в ладоши. Тем не менее, процентщик ограничился лишь кривой ухмылкой и принялся оглядывать гитару. — Монолог Осипа, из «Ревизора»!

Человек артистической натуры оглянулся с польщенным видом и церемонно поклонился, дохнув перегарцем.

— Лично играл в пятьдесят шестом-с, в тогдашнем составе Мариинского-с! А вы, осмелюсь спросить, ценитель драматических искусств?

— Я ценитель Гоголя.

— Семь рублей, — проворчал процентщик, кладя загудевшую струнами гитару обратно на прилавок.

— Сколько? Семь? Да ты шкуродер! Кровопивец, жидовская морда! Она мне самому в десять раз дороже обошлась! Ты знаешь, кому она принадлежала? Самому Саренко! Вдумайся, чудак-человек: Са-рен-ко!

— Семь рублей.

— Да один мой монолог на все семь потянул!

— Монолог твой у меня никто не купит. Если докажешь, что вещь принадлежала Саренко, дам девять рублей.

— Слово свое даю!

— Тогда семь с полтиной.

— Семь с полтиной! Не сердце, а камень. Вот жидовин! — страдальчески пробасил артист, словно за поддержкой обращаясь к Порфирию Петровичу.

— Да ты сам вдумайся, — подал голос процентщик. — Я же, парень-брат, даю, лишь сколько сам смогу за нее выручить.

— Да ты за нее озолотишься! Сотню огребешь, не меньше!

— Семь с полтиной. Хошь бери, хошь нет.