единственная, кто мне нужен. – Глаза у нее невероятно расширились, черные, как полночное небо.
– Я тебе ничего такого не сделала. Я тебе никакого зла не причинила. Я никому зла не причиняю, – сказала Денвер.
– Я тоже. Я тоже.
– Что ты собираешься делать?
– Остаться здесь. Мое место – здесь.
– Мое тоже!
– Ну так оставайся, но никогда больше не указывай мне, что я должна делать. Никогда.
– Мы же танцевали. Всего лишь минуту назад мы с тобой танцевали! Давай еще?
– Я больше не хочу. – Бел встала и легла поверх постели. Обе затихли, и их молчание ударялось о стены, как вспугнутая птица. Наконец дыхание Денвер стало спокойнее, угроза непереносимой утраты отступила.
– Расскажи, – попросила ее Возлюбленная. – Расскажи, как Сэти родила тебя в лодке.
– Она никогда мне всего не рассказывала, – сказала Денвер.
– А ты расскажи!
Денвер уселась на кровать, скрестив руки под фартуком. Она ни разу не ходила в свою зеленую комнатку с тех пор, как в день карнавала они увидели Возлюбленную сидящей на пне возле крыльца. Она даже не вспоминала о своем тайнике – только сейчас, когда отчаяние охватило ее. Там, в зарослях букса, больше не было тайны; все это теперь в избытке могла ей дать новая подруга, или сестра: бешено бьющееся сердце, мечты, опасность и красоту. Денвер несколько раз сглотнула, готовясь рассказывать – плести из тех отдельных нитей, которые ей удалось вытянуть у матери и бабки за всю свою жизнь, сеть, чтобы удержать Возлюбленную.
– Мама говорила, у нее руки были хорошие. У той белой девушки. Очень худые, маленькие, но добрые. Мать сразу это поняла, она так и говорила: добрые, хорошие руки. И волос у этой девушки на голове было столько, что на пять голов бы, наверно, хватило. По-моему, из-за ее рук мама поверила, что справится: переберется со мной вместе на тот берег. Но бояться белой девушки перестала только потому, что у той рот был особенный. Мама сама так сказала. Она сказала: с этими белыми никогда не знаешь как себя вести. Никогда не знаешь, с чего они, например, могут вдруг на тебя взъесться. Или скажут одно, а сделают другое. Но вот по губам их иногда все-таки можно определить, злые они или нет. Мать говорила, что та девушка трещала как трещотка, но губы у нее были добрые. И потом, она помогла маме добраться до сарая в лесу и растерла ей ноги – вот даже как А еще – мать была уверена: эта девушка ее не выдаст. Можно ведь было неплохо заработать, если выдать беглого раба, и похоже, этой девушке, Эми, деньги-то были как раз нужны – она только и говорила, что мечтает купить себе бархат.
– Что такое бархат?
– Это такая ткань, плотная и мягкая.
– Рассказывай дальше.
– Ну, в общем, растерла она ноги маме, и они ожили, и мама заплакала, так ей было больно. Зато, снова почувствовав свои ноги, она и стала думать, что теперь, наверно, сумеет все-таки перебраться на тот берег, где жила бабушка Бэби Сагз и…
– Кто это?
– Я же сказала. Моя бабушка.
– Это мать Сэти?
– Нет. Мать моего отца.
– Рассказывай дальше.
– И все остальные. Мои братья и… маленькая сестренка. Мать их туда заранее отослала, и они дожидались ее у бабушки Бэби. И ей, конечно, во что бы то ни стало нужно было попасть к ним. А эта девушка Эми ей помогла.
Денвер остановилась и вздохнула. Начиналась самая лучшая часть истории. Та часть, которая вся была про нее. Она и любила ее и ненавидела: ей всегда казалось, что где-то есть у нее, Денвер, неоплаченный счет и оплатить его непременно нужно. Но кому она должна платить по счету и что именно для этого должна сделать, оставалось неясно. И сейчас, глядя на оживленное лицо Возлюбленной, видя, как жадно та впитывает каждое ее слово, задает всякие вопросы о цвете и размере различных вещей, упорно желая все понять, Денвер вдруг начала видеть и чувствовать то, о чем говорила: вот девятнадцатилетняя рабыня – всего на год старше Денвер – бредет по темному лесу, стремясь к своим детям, которые так далеко сейчас от нее. Она страшно устала, очень боится и наверняка заблудилась. Но самое главное – она одна– одинешенька, а внутри у нее еще один ребенок, о котором она тоже должна позаботиться. За ней гонятся, может – с собаками, наверняка – с ружьями; и уж конечно, у охотников огромные, хищные зубы. Ночью ей не так страшно – ведь ночь одного с нею цвета, но днем каждый звук кажется ей выстрелом или крадущимся шагом преследователей.
Денвер все это теперь видела и чувствовала сама – через Возлюбленную. Чувствовала все, что могла тогда чувствовать ее мать. Видела, как все это происходило. И чем больше подробностей она вспоминала и добавляла в свой рассказ, тем больше это нравилось Возлюбленной. Порой Денвер даже предупреждала ее вопросы, сама наполняя живой краской и живым биением сердца те жалкие обрывки, которые когда-то получила от матери и бабушки. Ее соло, таким образом, вскоре превратилось в дуэт; они лежали рядышком на постели, и Денвер старалась удовлетворить жадное любопытство Бел, подобно любовнику, который заботится единственно о том, чтобы доставить радость и наслаждение своей возлюбленной. Темное стеганое одеяло с двумя оранжевыми квадратами тоже, конечно, было тут – Бел без него заснуть не могла. Одеяло пахло травами, и прикосновение его напоминало руки – неугомонные руки вечно занятых работой женщин: сухие, теплые, чуть шершавые. Денвер рассказывала, Возлюбленная слушала, и обе изо всех сил старались воспроизвести то, что происходило на самом деле, про что знала одна только Сэти, и только она одна могла это помнить и облечь в слова. Какой был голос у Эми, какое у нее горячее дыхание, похожее на жар костра. Как быстро менялась погода среди этих холмов – там было холодно ночью и жарко днем, неожиданно наплывали туманы. Как беспечно она вела себя с этой белой девушкой – эта беспечность была рождена отчаянием и подкреплена мимолетными взглядами Эми и ее добрыми губами.
