гвоздика, вьюнок, хризантемы. Странное нагромождение ящиков и жестянок, запах гнилья и цветы – яркие, как свежая рана. Засохшие побеги плюща на подставках для бобов, на дверных ручках. Выцветшие картинки из журналов, прибитые гвоздями к наружным стенам сарая и к деревьям. Веревка, годная разве что для скакалки, брошена возле бочки с водой. И повсюду банки и баночки, полные мертвых светлячков. Словно детский игрушечный домик, только очень высокого ребенка.
Поль Ди поднимается на крыльцо, подходит к двери и открывает ее. В доме тихо, как в гробнице. Там, где когда-то пляшущий кружок красного света омыл его печалью, приковал к порогу, теперь пусто. Везде мрак, холод и больше ничего. Пустота минус еще что-то, чье-то отсутствие. И это отсутствие он должен преодолеть столь же решительно, как и в первый свой приход, когда он поверил Сэти и прошел сквозь пульсирующее красное пятно света. Поль Ди быстро смотрит на ярко-белые ступени лестницы, ведущей на второй этаж Все перила увиты лентами, бантами, букетами. Поль Ди идет дальше. Ветерок, ворвавшийся в открытую дверь с ним вместе, колышет ленты. Осторожно, не спеша, но и не тратя времени даром, он поднимается по светящимся в полумраке ступенькам. Входит в комнату Сэти. Ее там нет, а кровать выглядит такой маленькой, что он удивляется, как это они вдвоем умещались на ней. Простыни сняты; окна в потолке не открываются, и в комнате душно. Яркие одежды валяются на полу. С гвоздя на стене свисает платье, в котором была Возлюбленная, когда он впервые увидел ее. Пара коньков в корзинке в углу. Он косится назад, на кровать; ему не отвести от нее глаз. Ему вдруг кажется, что его здесь нет. С огромным усилием, покрывшись испариной, он заставляет себя представить, что это он сам лежит на постели Сэти, и, когда это ему удается, сразу наступает облегчение. Поль Ди переходит в другую спальню. Спальня Денвер, в отличие от предыдущей, тщательно убрана. Но и здесь Сэти нет. Может, она вернулась на прежнюю работу? Может, ей стало лучше с тех пор, как он разговаривал с Денвер? Поль Ди снова спускается по лестнице, оставляя себя воображаемого там, где надо, на той узкой кровати. Присаживается у кухонного стола. Что-то ушло из дома номер 124. Что-то большее, чем люди, жившие здесь. Большее, чем Возлюбленная или мерцающее красное пятно. Он не может назвать это, но в какой-то миг ему кажется, что там, за ускользающим словом, вспыхивает нездешний свет и кто-то льнет к нему ласкаясь и обвиняя.
Справа, где приоткрыта дверь в гостиную, слышится чей-то голос, поющий песенку. Тихую и нежную, точно колыбельная. Он различает несколько слов. Что-то вроде: «Высокий Джонни, широкий Джонни. Гвоздики вымокли в росе, мой Джонни». Ага, думает он, вот она где! Так и есть. Лежит под стеганым одеялом из пестрых лоскутков. Ее волосы, словно темные тонкие корни добрых злаков, рассыпались и вьются по подушке. Ее глаза, безотрывно смотрящие в окно, настолько безжизненны, что он не уверен, узнает ли она его. Здесь, в этой комнате, слишком много света. Все выглядит словно уже проданное.
– «Наперстянка мне до плеч, – поет Сэти. – Лютик до колен. Сладкий клевер нас возьмет в свой душистый плен…» – Она теребит в пальцах длинную прядь волос.
Поль Ди откашливается, чтобы как-то прервать это пение.
– Сэти?
Она поворачивает голову.
– Поль Ди.
– Ах, Сэти!
– Я сделала чернила, Поль Ди. Он бы никогда не смог такого написать, если бы я не сделала ему чернила.
– Какие чернила? Кто?
– Ты сбрил бороду? – Да. Что, плохо?
– Нет. Ты выглядишь очень хорошо.
– Черти напутали. А что это ты, я слышал, и с постели не встаешь?
Она улыбается и улыбка медленно тает у нее на лице; потом она снова отворачивается к окну.
– Мне нужно поговорить с тобой, – наклоняется он к ней.
Она не отвечает.
– Я видел Денвер. Она тебе сказала?
– Да. Она приходит днем. Денвер. Она все еще со мной, моя Денвер.
– Встать тебе нужно с этой постели, девушка! – Он начинает нервничать. Что-то ему это напоминает.
– Я очень устала, Поль Ди. Так устала. Мне нужно немного отдохнуть.
Теперь он понимает, что это ему напоминает, и кричит на нее:
– Нечего тут мне умирать! Это постель Бэби Сагз! Так вот ты, значит, что задумала? – Он так зол, что готов убить ее. Потом берет себя в руки, вспомнив о предупреждении Денвер, и шепчет: – Что ты задумала, Сэти?
– Ох, ничего я не задумала. Совсем ничего.
– Слушай, – говорит он.– Днем здесь будет Денвер. Ночью здесь буду я. Я намерен о тебе заботиться, слышишь? Прямо сейчас и начну. Первое вот что, пахнешь ты, прямо сказать, не очень. Лежи, лежи. Не шевелись. Сейчас я воды согрею… – Он умолкает. – Ничего, Сэти, если я согрею немного воды?
– И сосчитаешь, сколько у меня ног? – спрашивает она, глядя на него.
Он подходит к ней ближе.
– И разотру тебе твои усталые ноги.
Сэти закрывает глаза, поджимает губы. Она думает: нет, эта постель у окна – вот и все, что мне нужно. И еще отдохнуть. И нечего ноги мне растирать, да и ни к чему это теперь. Там и тела-то не осталось, чтобы его мыть, даже если он, предположим, умеет это делать. Он что же, будет обмывать ее по частям? Сперва лицо, потом руки, бедра, ступни, спину? И наконец ее измученные груди? Но если он будет обмывать ее по частям, то не распадется ли она на части? Сэти открывает глаза, понимая, как опасно ей смотреть на него. Но все-таки смотрит. Угольно-черная кожа, морщинка между полными любви и преданности, ждущими глазами. И она видит в нем то самое, благословенное, что позволяло ему зайти в любой дом и заставить женщин плакать и рассказывать ему обо всем на свете. Потому что при нем они могли плакать. Плакать и
