очень далеко. Она положила оба пакета на землю, подобрала с тротуара юбку и смахнула прилипшие к ней мелкие камешки. Торопливо сложила юбочку снова, но, когда хотела сунуть ее в пакет, он окончательно развалился. Агарь нагнулась и стала подбирать валявшиеся на земле покупки, и, пока она их собирала, дождь разгулялся, промочил насквозь ее густые волосы и струйками стекал по шее. Она подняла с земли коробку туфель «Кон Брио», небольшой пакетик — перчатки от «Ван Раальте» — и еще один, где находилась ночная сорочка с кружевной отделкой в виде морской пены. Все это она засунула во второй пакет. Двинулась было дальше, но пакет стал слишком тяжелым, чтобы нести его одной рукой; она прижала его к животу и медленно зашагала, придерживая свою ношу обеими руками. Не прошла она и десяти шагов, как у пакета вывалилось дно. Агарь наступила на «Багрянец джунглей», сразу после этого ей под ноги попали «Полутона юности», а потом она с отчаянием обнаружила, что облатка «Рассветного зарева» упала в лужу. «Багрянец джунглей» и «Полутона» не пострадали, зато «Рассветное зарево» перевернулось вверх дном, выпало из коробки, и от каждой дождевой капли над облаткой облачком вздымался нежный полупрозрачный дымок. Агарь с большим трудом собрала остатки пудры и снова положила в пакет.
Пока она добралась до Дарлинг-стрит, ей пришлось дважды останавливаться и собирать с земли свертки. Но вот она наконец оказалась у порога домика Пилат, промокшая, растерянная, еле держась на ногах, неуклюже прижимая к животу свертки. Реба так обрадовалась, увидев дочь, что стиснула ее в объятиях, причем «Шантильи» и «Бэнди» упали на пол. Агарь резким движением вырвалась из ее объятий.
— Я спешу, — прошептала она. — Я спешу.
Шаркая подошвами, даже не вытерев волос, с которых непрестанно капала вода, прижимая к себе покупки, она проследовала в спальню и заперла за собой дверь. Пилат и Реба застыли на месте.
В спальне Агарь разделась догола и, не тратя времени на то, чтобы вытереть лицо, волосы, ноги, поспешно натянула на себя белую с цветной отделкой юбку и такое же болеро, бюстгальтер «Девичьи формы», шикарные трусики, бесцветные получулки, эластичный пояс фирмы «Плэйтекс» и босоножки на шпильках фирмы «Джойс». Затем села и взялась за косметику. Подвела угольно-серой краской брови, чтобы глаза выглядели круглыми и молодыми, затем натерла щеки тоном. А после этого напудрилась «Рассветным заревом». Слой тона исчез под «Заревом», пришлось накладывать его опять. Агарь выпятила губы и густо намазала их «Багрянцем джунглей». Веки подкрасила тоном «Безоблачные небеса». Слегка притронулась «Бэнди» к шее, мочкам ушей и запястьям. Затем взяла флакон «Полутона юности», налила полную горсть и размазала по лицу.
Наконец она открыла дверь и предстала перед Пилат и Ребой. И в их глазах увидела то, чего не разглядела в зеркальце: промокшие, изорванные получулки, грязная белая юбка, липкие пятна пудры на лице, неровные полоски грима и всклокоченные мокрые патлы. Все, все она разглядела в их глазах, и к ее собственным глазам прихлынула жидкость куда более горячая и древняя, чем дождь. Эта жидкость лилась несколько часов, а потом началась лихорадка и ее осушила. Осушила глаза, и во рту стало сухо.
Агарь лежала в своей кроватке, купленной чуть ли не в детстве, и глаза ее были сухими, как песок, и пустыми, как стекло. Пилат и Реба сидели у кровати, склонившись над Агарью, как два дерева, согнутые ветром, постоянно дующим в одну и ту же сторону. И, подобно деревьям, они давали ей все, что могли: ласковый шепот, защитную тень.
— Мама. — Волна лихорадки вынесла Агарь куда-то еще выше, в новые пределы.
— Да?
- Почему ему не нравятся мои волосы?
- О ком ты, детка? Кому не нравятся твои волосы?
- Молочнику.
- Молочнику нравятся твои волосы, — вмешалась Реба.
- Нет. Не нравятся. А я никак не пойму — отчего. Ему всегда не нравились мои волосы.
- Да нравятся они ему. Как они могут ему не нравиться? — спросила Пилат.
- Ему нравятся шелковистые волосы. — Агарь так тихо это прошептала, что обеим женщинам пришлось нагнуться еще ниже.
- Молочнику? Шелковистые волосы?
- Ему не нравятся такие, как мои.
- Ну что ты, ну будет, Агарь.
- Шелковистые волосы, светлые, такого цвета, как цент.
- Не надо разговаривать, детка.
- Кудрявые, волнистые, шелковистые волосы. А мои ему не нравятся.
Пилат положила руку на голову внучки, и ее пальцы потихоньку пробирались сквозь влажные от пота мягкие волосы, густые и курчавые, словно овечья шерсть.
- Как он может не любить твои волосы? Ведь точно такие же растут у него под мышками. И на животе такие же, и на груди. В точности. И из носа вылезают, и курчавятся над губой, а если он когда-нибудь потеряет бритву, все его лицо такими обрастет. Вся голова у него в таких же кудряшках, Агарь. Ведь это не только твои, это и его волосы. Он не может их не любить.
- Совсем он их не любит. Он ненавидит их.
- Неправда. Он и сам не знает, что он любит, но погоди, голубка моя, он на днях приедет. Как он может любить себя и ненавидеть твои волосы?
- Он любит шелковистые.
- Будет тебе, Агарь.
- Волосы такого цвета, как цент.
- Не надо, голубка.
- И кожу лимонного цвета.
- Тсс.
— И серо-голубые глаза.
- Ну будет, будет.
- А нос чтобы был тонкий.
- Тише, девонька, молчи.
- Мои волосы никогда ему не понравятся.
- Тише. Тише. Тише, девонька моя. Тише.
Соседям пришлось скинуться, так как Пилат и Реба отдали все деньги, когда Агарь отправилась по магазинам привести себя в порядок и принарядиться. Скинуться-то скинулись, но набрали немного, и весьма сомнительным казалось, удастся ли устроить для Агари приличные похороны, но тут Руфь вошла в «Магазин Санни» и не мигая, в упор уставилась на Мейкона. Он сунул руку в ящик, вынул две двадцатидолларовые купюры и положил на стол. Руфь не взяла со стола деньги и даже не шевельнулась. Мейкон некоторое время колебался, затем круто повернулся на вращающемся стуле и стал набирать комбинацию сейфа. Руфь молча ожидала, Мейкон трижды совал руку в сейф, и лишь после третьего раза Руфь разжала сложенные руки и взяла деньги. «Спасибо», — сказала она и тотчас поспешила в похоронное бюро при баптистской молельне распорядиться, чтобы похороны устроили как можно скорей.
Два дня спустя, во время отпевания, можно было подумать, будто Руфь — единственная, кто уцелел в этом семействе, после того как его посетила смерть. Женский квартет молельни уже спел «Навеки со мною пребудь», жена владельца похоронного бюро прочла все соболезнования, а священник с воодушевлением начал «Нагими входим мы в мир сей и нагими его покидаем» — проповедь, почитаемую им наиболее подходящей при отпевании молодой женщины, — и пьянчуги, столпившиеся у входа, которые пришли воздать последний долг «Пилатовой внучке», но не решались войти в церковь, уже пустили слезу, как вдруг дверь распахнулась и в молельню ворвалась Пилат с воплем «помилуй!», звучавшим как приказание. Один из находившихся в молельне молодых людей встал и двинулся ей навстречу. Она выбросила вперед правую руку таким резким движением, что чуть не сбила его с ног. «Прошу тебя, помилуй!»- кричала она и приближалась к гробу, покачивая головой, словно кто-то задал ей вопрос, а она отрицательно на него отвечает.
Посреди прохода она остановилась и, протянув вперед руку, указала на гроб. Затем медленным
