одной сценке, разыгранной у Жака Визе, его друзья беззлобно над ним посмеялись. Голосу Марселя подражал Леон Иетман.
ПРУСТ, обращаясь к Эрнесту Ла Женесу. - Вы читали мою книгу?
ЛА ЖЕНЕС. - Нет, сударь, она слишком дорогая.
ПРУСТ. - Увы! Вот и все так говорят... А ты, Грег? Ты читал?
ГРЕГ. - Да, я ее разрезал, чтобы ознакомиться.
ПРУСТ. - И ты тоже находишь, что она слишком дорога?
ГРЕГ. - Да нет же, нет. Она вполне оправдывает эти деньги.
ПРУСТ. - Правда?.. Предисловие господина Франса: четыре франка... Две картинки госпожи Лемер: четыре франка... Музыка Рейнальдо Ана: четыре франка... Моя проза: один франк... Несколько моих стихотворений: пятьдесят сантимов... Итого: тринадцать франков пятьдесят; разве это чересчур?
ЛА ЖЕНЕС. - Но, сударь, в альманахе 'Ашет' гораздо больше всякой всячины, а стоит он всего двадцать пять су!
ПРУСТ, разражая ев смехом. - Ах! Как смешно! Ох! Со смеху помру!
Смех был, наверное, довольно болезненный. Публикация 'Забав и дней' не сделала Марселя в глазах сверстников писателем. Монтескью в одном из своих сочинений обронил о нем пару слов покровительственным тоном. Маргарита Морено продекламировала его 'Портреты художников' в 'Бодиньере'[75] Серьезные критики даже не упомянули имя Пруста: 'Для них, - говорит Валери Ларбо, - он был автором книги со старомодным названием... книги салонного любителя, опубликовавшего, будто в провинции, книгу, о которой им нечего было сказать. Он сотрудничал с 'Фигаро'[76] сочинял пародии, занимался литературой...' У самого Марселя было ощущение провала, и он написал Роберу Дрейфусу: 'Ты единственный из нас что-то сделал -
В чем проходила его жизнь? Прежде всего в писании писем, писем 'безрассудных и феерических', настойчивых, ласковых, 'вопросительных, задыхающихся', изобретательных, остроумных, которые тешили тщеславие адресата, смущали иронией преувеличений, изводили подозрительностью и очаровывали своим тоном. Видимо, обаяние все же превозмогало смущение, потому что все их хранили, хотя сделаться знаменитым ему предстояло лишь через двадцать лет, и мы видели, как после его смерти эти заботливо сберегавшиеся сокровища были извлечены из всех ящиков Парижа.
Его письма часто были упреками. 'Марсель Пруст это сам Дьявол', - сказал однажды Альфонс Доде из-за поразительной, сверхчеловеческой проницательности, с которой он улавливал побудительные причины чужих поступков. Дружить с ним было нелегко: 'Порой его ранили, сами того не желая, -говорит Лори, - в сущности, ему не хватало доверия к другим. Ему казалось, что он видит в вас сдержанность, холодность. Какой только подоплеки он не предполагал!..' Упреки приходили в письме. С ним расставались в два часа ночи, а по пробуждении находили на подносе с завтраком толстый конверт, принесенный привратником, и письмо, в котором он с беспощадной трезвостью разбирал по косточкам все, что вы сказали, и о чем умолчали. Жизнь, которую он вел -жизнь больного, его 'нескончаемые бессонные ночи' благоприятствовали работе воображения над мотивами собственных поступков, поступков родных и друзей, и порождали в нем тот гений подозрительности гпщ который отмечали в нем все его близкие.
В свете он продолжал заниматься 'генеалогией и энтомологией французского общества'. К первоначальному кругу друзей присоединились новые. Молодой герцог де Гиш, наилучший образчик восемнадцатого века, больше занятый оптикой и гидростатикой, чем светскими условностями, знавал его еще 'безвестным молодым человечком, застольничавшим у госпожи Строс'. Другой мишенью для похвал была графиня де Ноай, замечательная поэтесса, блестящая и живая красавица, наделенная дерзким и язвительным остроумием, которая сразу же полюбила 'его великолепный ум, его пленительную и пугливую нежность, его необычайные дарования'. Кто лучше него всегда умел найти, что новый сборник ее стихов удался больше предыдущего, и обосновать свой возросший восторг самыми тонкими рассуждениями? Кто лучше него умел приобщить женщину к триумфам поэта?
Примерно в тоже время он повстречался с Антуаном Би-беско, румынским князем, о котором Марсель говорил, что это 'самый умный из французов', и с его братом, Эмманю-елем Бибеско. То была дружба доверительная, ревнивая, имевшая характер тайного общества. У них был собственный словарь. Бибеско на этом языке назывался Оксебиб, Марсель -Лекрам, Бертран де Фенелон - Нонелеф. Тайна была могилой. Гигнитв означало проникнуть в могилу. Привлечь к их кружку новых друзей называлось произвести конъюнкцию. Позже братья Бибеско произвели конъюнкцию с Марсельм своей кузины Марты, молодой женщины, столь же прелестной, как и ее гений. Это она подметила, что для него, ставшего пленником своей болезни, братья Бибеско вместе с Рейнальдо Аном были поставщиками грез, зазывалами образов.'[78]
Символически он все еще обитал в своей детской комнате, а работал, как и прежде, за обеденным столом. Поскольку его отец, человек очень занятой, уходил рано утром, Марсель мог оставаться в постели, уверенный, что мать не будет его тормошите. Только после обеда он заканчивал одеваться и застегивал ботинки (что для него, астматика, было операцией на удивление сложной). Вечером, если он плохо себя чувствовал и никуда не выходил, его можно было найти в столовой, перед жарким огнем, за столом, покрытым красным мольтоном[79], где он писал в ученических тетрадях при мягком свете керселевой лампы[80], который очень любил. Подле него в кресле дремала госпожа Пруст. Было что-то инфантильное в таком образе жизни, но оставаться ребенком значило становиться поэтом.
Если самочувствие было хорошим, он ужинал в свете. Недостатка в приглашениях не было - Марсель отличался остроумием, а его пародии веселили салонную публику. 'Он подражал смеху Монтескью и восхищался смехом госпожи Грефюль, который подобно брюггскому колокольному перезвону посылает в пространство свои неожиданные ноты. Он 'подделывал' Мадлену Лемер, провожавшую гостей: 'Госпожа де Мопу, сегодня вечером вы пели как ангел! Эта Брандес удивительна: ей всегда двадцать лет! Это маленькое существо так
Но особенно любил Марсель устраивать у своих родителей немного торжественные ужины, когда 'вокруг азалий и белых лилий' собирались прототипы Сен-Лу, Блока, Орианы вкупе с Бурже, Эрвьё,госпожой де Ноай, Анатолем Франсом, Кальметом, 'и Марсель во фраке с мятым пластроном сорочки, слегка взъерошенный, блестя своими восхитительными, обведенными бессонницей глазами и тяжело дыша, усердствовал с юношеской грацией, силясь завязать любезные отношения между своими разношерстными гостями, снисходительными или льстивыми, а те, еще толком между собой не знакомые, приглядывались друг к другу... Часто он, поскольку беспокоился (или любопытствовал), какое впечатление одни приглашенные произвели на других во время ужина, подсаживался со своей тарелкой к каждому из сотрапезников; ел суп возле одного, рыбу (или половину рыбы) возле другого, и так до самого конца трапезы; легко можно предположить, что к фруктам он поспевал сделать полный круг. Это было свидетельством его любезности и благожелательности по отношению ко всем, поскольку он был бы глубоко огорчен, если бы хоть кто-нибудь мог пожаловаться; а он думал одновременно о том, чтобы оказать гостю
