Для фортепиано соло
© Перевод. Елена Богатыренко, 2011
Все европейские музыканты, посещавшие Соединенные Штаты, знают, что в каждом хоть сколько- нибудь значащем американском городе обязательно есть богатая, довольно красивая женщина, помешанная на музыке и современной живописи. Это жена какого-нибудь промышленника, а может быть, банкира или крупного адвоката. Муж интересуется искусством только из вежливости, но гордится женой, дает ей столько денег, сколько нужно для покровительства концертам и выставкам, и в конце концов приобретает какие-то первичные навыки, чтобы осторожно ввернуть несколько фраз в разговор о Пикассо или об Эрике Сати. Пары такого рода составляют соль земли. Именно благодаря им эстетическое образование американцев за полвека сделало такой колоссальный шаг вперед, а музеи в этой стране стали одними из прекраснейших в мире. Во все времена торговцы от аристократии были благословением для творцов. То, что некогда соотносилось с Флоренцией, сегодня наблюдается в Денвере или Чикаго; однако в семействе Медичи все уважение доставалось мужчинам. Во Флоренциях Нового Света супруга правит, а мужчина платит, довольствуясь отраженным светом славы.
Перед последней войной в Филадельфии полезную и почетную роль дамы-меценатки играла миссис Гровер П. Робинсон. В 1938 году этой изящной женщине было около сорока, и она мужественно позволяла своим волосам седеть, несмотря на осуждение ровесниц. Она могла делать это без опаски, потому что ее очарование заключалось не в молодости черт, а в легкости тела с очень длинными ногами и в живости лица. Хотя она родилась на Юге и сохранила аристократические манеры тех мест, своей активностью она сильно отличалась от беспечных виргинских красавиц. Ни одна хозяйка дома не делала столько телефонных звонков, не писала столько писем, не председательствовала в стольких комитетах. Она была настоящим гением организации, что позволило ей прослыть выдающейся деловой женщиной; и она совершенно бескорыстно поставила все свои таланты на службу изящным искусствам, или, вернее, нескольким современным артистам, сумевшим завоевать ее любовь. Ее окружал небольшой двор, состоявший из знаменитых виртуозов, прославленных композиторов, смелых художников и нескольких писателей, которых она выбрала наугад во время встреч с читателями и добавила к своему кружку подобно тому, как флорист втыкает несколько стебельков овса или ржи в букет изысканных цветов. Миссис Робинсон звали Кэтрин, а друзья называли ее Китти.
В мирное время Китти каждый год ездила в Париж, чтобы отметиться и узнать последние веяния. Там у нее было несколько советников — торговцев картинами и критиков, чьи оценки имели для нее значение. Дело не в том, что она не обладала вкусом. Дабы убедиться в обратном, достаточно было посетить ее дом и сад в Филадельфии, чье убранство удовлетворило бы английских эстетов. Однако в отношении Европы, и в особенности Франции, она испытывала странный комплекс неполноценности, она болезненно боялась ошибиться и восхититься не тем. Она искренне верила, что искусство подчиняется законам моды, как одежда. Последняя, новейшая школа, конечно, если ее одобряли знатоки, приносила ей истинное наслаждение, которого она уже не испытывала от предпоследней. Она сохраняла нежное отношение к импрессионистам, потому что они осветили ее юность и потому что ее художественные советники пока что относились к ним терпимо, однако начиная с 1936 года она приберегала свои восторги для кубистов, экспрессионистов и, главное, для абстрактной живописи. С музыкой дело обстояло сложнее, потому что ее компетентные друзья никак не могли прийти к согласию. Одни боготворили Стравинского, другие — Прокофьева. Французы рассказывали ей о «Шестерке», но добавляли, что между этими композиторами не было ничего общего, а время от времени один из «Шестерки», дававший концерт в Филадельфии, со страстью расхваливал ей Гуно, которого она, поверив просвещенному мнению, уже давно считала неинтересным и устаревшим.
К счастью, роль ее состояла главным образом не в том, чтобы судить, а в том, чтобы принимать, а уж в этом-то она знала толк. Никто не умел принять гостей лучше, чем она. Любой талантливый человек, приезжавший в Филадельфию, получал приглашение остановиться у Робинсонов; ему предоставляли уставленную цветами комнату с абстрактными картинами на стенах, с окнами, выходившими на окаймленный ирисами пруд, где цвели кувшинки; стены в ванной были выложены блестящей розовой плиткой; на полочке стояли соли всех цветов, а махровые полотенца были украшены орнаментами в стиле Руо. В доме подавали еду по рецептам французской кухни, гостей обслуживали бельгийская кухарка, датская горничная, английский
Надо ли описывать Бориса Розенкранца? Любой культурный читатель знает этого изумительного, величайшего пианиста нашего поколения, который еще подростком штурмом взял Европу, а потом, с самого первого турне, покорил и Америку Если говорить об уникальности дарования Розенкранца, то дело тут не в виртуозности — в этом ему не уступают другие пианиеты; дело также не в тонкости и выразительности, потому что с этой точки зрения Робер Казадезюс превосходит его; ему присуще сочетание ума и силы. Слово
В случае Розенкранца мужчина становится артистом. Ему присуща та же сверкающая энергия, смешанная с деликатностью и юмором. Никакого тщеславия виртуоза. Его таланты настолько естественны, что он сам считает их таковыми и не испытывает за них никакой гордости. Находясь среди друзей, он хочет быть просто веселым членом компании. Он рассказывает о своих гастрольных поездках, пародирует своих соперников, изображает великих музыкантов, импровизирует, рисуя музыкальные портреты разных людей, и благодаря этому любой вечер с его участием становится веселым и радостным. Во всех странах его осаждают женщины, которых привлекает и музыка, и мужчина. На его счету шумные романы, в том числе и кое с кем из самых красивых женщин наших дней. Китти завоевала его, воспользовавшись совместной поездкой на «Иль-де-Франс», которую она тщательно продумала. Она не стала для него единственной (у него, как у многих виртуозов, имелась
Мне доводилось встречаться там с ним, и я, как и все остальные гости, наслаждался его приятным обществом. Культ Розенкранца стал для Робинсонов своего рода религией и сопровождался своими ритуалами. Китти приводила человек восемь или десять друзей на концерт Бориса. Они причащались Бетховеном или Равелем; они восхищенно переглядывались; они наслаждались счастьем Китти. После концерта все шли за кулисы поздравлять Бориса, а Китти целовала его. Потом все возвращались к Робинсонам; сменив промокшую от пота рубашку, Борис присоединялся к нам, и мы проводили с ним два восхитительных часа примерно с одной и той же программой. Каждый год следовало попросить, чтобы Розенкранц рассказал какую-то историю про итальянского дирижера, изобразил какого-то немецкого пианиста, сыграл Бетховена в стиле Шопена, а Шопена — в стиле Дебюсси. Ближе к полуночи он показывал
