карточные фокусы, один из которых своим совершенством приводил в восторг Гровера П. Робинсона.
— Это необъяснимо! — говорил он каждый раз. — Необъяснимо!.. Вы же видели: когда я загадал карту, Борис был в соседней комнате; когда он вернулся, он ни с кем из нас не общался… И он сразу же вытащил эту бубновую девятку!.. Это необъяснимо.
Дело в том, что Гровер относился к Борису с тем же восхищением и с той же нежностью, что и Китти. Он гордился тем, что человек, которому рукоплескал весь город и которого тщетно пытались завлечь к себе двадцать самых почтенных семейств, оказывал им такое предпочтение. Этот Робинсон был замечательным человеком, отличавшимся редким благородством и, вопреки внешнему впечатлению, по-настоящему тонким. Он был немного рассеян, он больше разбирался в своем деле — производстве искусственного шелка, — чем в музыке или живописи, он обладал здравым смыслом и добродушием, и это спасало его в любых обстоятельствах. В ситуации, которая могла бы стать смешной, ибо все его гости знали, что Китти влюблена в Бориса, он выглядел мудрецом, поставившим себя выше всех этих приключений. Воспитанный в пуританском (или, скорее, в квакерском) духе, он был настолько далек от мысли, что жена может изменять ему с его другом, что это делало его любезным и трогательным. Самая большая дерзость, которую он себе позволял, состояла в том, чтобы подшучивать над Китти по поводу ее любимых художников.
— Нет, Борис, вы послушайте, — говорил он, — я беру вас в свидетели… Ну разве у Китти левый глаз на самом деле на три сантиметра ниже правого?.. И представляете, она себя так видит… А когда Бейкинг говорит ей, будто совершенно бессмысленно, чтобы на полотне ее волосы и их цвет находились в одном месте, она — что бы вы думали? — приходит в восторг… Вот так вот!.. И получается, что я обречен жить среди разрозненных кусков моей жены, расчлененной варварами.
Китти довольно неумело защищала современную живопись; Гровер заговорщицки подмигивал нам; Борис поддерживал его и направлял споры. Это напоминало мне нарочитые комедии, разыгрываемые герцогом и герцогиней Германтскими: «Но, послушайте, Ориана…» — «Базен, вы же знаете…» Я всегда немного волновался, думая о том, что несчастный Гровер считает себя счастливым и в полной безопасности, тогда как в действительности его положение очень шатко. Хотя я испытывал самые дружеские чувства к Китти и ценил ее расположение, я сердился на нее за то, что она обманывала мужа, обеспечившего ей такую легкую жизнь и такую полную свободу и вооружившего ее всем необходимым для ее побед. Она относилась к нему неплохо, часто хвалила, небрежно целовала в щеку, проходя мимо, и заботливо следила за тем, чтобы он принимал свои многочисленные лекарства, однако к этой домашней и привычной нежности примешивалось снисхождение, которое меня немного раздражало. Она словно бы говорила нам: «Вы все свидетели… Все-таки обидно, что я со всеми моими талантами на всю жизнь привязана к этому несчастному… Но я буду играть свою роль до конца…»
Больше всего меня выводило из себя, как она неуловимым пожатием плеч давала понять, что ее муж ничего не смыслит ни в высоких чувствах, ни в великих произведениях искусства. У меня сложилось совсем иное впечатление. В молодости Гровер не получил никакого культурного воспитания, но он много читал, а его вкусы казались мне более определенными, чем вкусы его жены. Странно, но Борис, судя по всему, разделял мое отношение, и тоже часто выглядел возмущенным поведением Китти. Помню, как однажды после концерта он вдруг сказал мне, понизив голос:
— Дорогой мой, когда Китти восклицает, призывая в свидетели небо: «О, это было божественно!» — мне становится не по себе… Но когда Гровер берет меня за руку и говорит на ухо: «Сегодня вечером, Борис, вы были хороши», — я знаю, что сыграл очень неплохо.
Во время войны Борис продолжал с невероятным успехом гастролировать по всей Америке. Что до меня, то я преподавал в колледже на Западе и виделся с ним всего один раз, да и то мельком, на приеме, устроенном в его честь в Сан-Франциско. Потом союзники высадились в Северной Африке; я прослужил год в армии и вернулся в Соединенные Штаты только после демобилизации. Когда я был в Нью-Йорке, Борис давал концерт в Карнеги-Холле; я пошел послушать его, пожать ему руку и узнать новости о Китти. Он ответил рассеянно и равнодушно:
— Я давно ничего о ней не слышал.
— Как? А разве вы не были в этом году в Филадельфии?
— Еще нет, — сказал он. — В следующем месяце я туда еду, но, знаете…
Сзади на меня напирала толпа поклонников. Мне пришлось пройти, и больше в тот вечер я его не видел. Через несколько недель общество адвокатов и судей Филадельфии пригласило меня выступить с докладом о роли французской армии в боевых действиях в Африке и в Италии. Я тут же написал Китти, что собираюсь в их края, она мне ответила и пригласила остановиться у нее, на что я с радостью согласился. На вокзале меня встречал организатор конференции судья Кларк, который обещал отвезти меня к Робинсонам, чей дом находился в пригороде; они были знакомы.
— Я пригласил вас приехать на день раньше, — сказал он, — потому что завтра Борис Розенкранц дает концерт русской музыки… Если бы мы назначили конференцию на тот же день, мы б не выдержали конкуренции. Боюсь, что к нам не пришла бы ни одна женщина.
— Не сомневаюсь, — ответил я. — Впрочем, я с радостью воспользуюсь случаем и пойду послушать Бориса… Наверное, мы с ним увидимся у Робинсонов, и я останусь до концерта.
Судья улыбнулся.
— Я буду удивлен, — сказан он, — если вы увидитесь с Розенкранцем в доме вашей приятельницы.
— Почему?.. Они поссорились?..
— Этого я не знаю… Я вам ничего не говорил… Но, думаю, от вас не укроется, что прекрасная Китти вот уже год как стала большой домоседкой.
— Судья, вам что-то известно!
— Нет, или, во всяком случае, ни один суд не счел бы мои сведения свидетельством, достойным внимания… Но вы сами увидите…
Китти приняла меня с привычной любезностью, в которой сквозила отстраненность. Она отвела меня в предназначавшиеся мне апартаменты; я увидел, что это была большая из двух гостевых комнат, с картинами Пикассо, которую обычно занимал Розенкранц, если мы с ним приезжали одновременно. Она сказала:
— Надеюсь, что вы останетесь подольше.
— Подольше?.. Увы, не смогу: послезавтра мне надо выступать в Вашингтоне; но, если вы позволите, останусь на завтрашний вечер, чтобы пойти на концерт Бориса.
Она не ответила, вернее, ответила вопросом, что бы я хотел завтра получить на
— Я не ошибся? — настаивал я. — Разве завтра Борис не играет в Филадельфии?
— Возможно… По-моему, да… Но, знаете, я в последнее время никуда не хожу… Я не очень хорошо себя чувствую.
Я счел себя обязанным справиться о ее здоровье. В этот момент в дверях появился Гровер; он вернулся с фабрики. Он положил обе руки мне на плечи и улыбнулся своей обычной доброй улыбкой.
— Наконец-то! — сказал он. — Нам вас не хватало… И не стыдно вам было отправляться добровольцем в Африку, в вашем-то возрасте?.. Китти мне говорит, что сегодня вечером надо обязательно сходить на ваше выступление! Можно подумать, что у меня было мало работы!.. Какого черта мы завели столько друзей, которых хлебом не корми, а дай выступить на публике?
Я рассмеялся, потом сказал, что они вовсе не обязаны присутствовать на конференции, что на самом деле я буду только благодарен, если они не придут, потому что для меня нет ничего более трудного, чем выступать перед друзьями, и что, если Китти нездорова…
— Китти нездорова? Да она здоровее нас с вами! Я приглашал всех врачей Филадельфии… Они говорят, что ее организм в полном порядке и что все это от психики… Война, вот единственное, чем больна Китти… Она не могла ездить в Европу… Но она и сама виновата… Вместо того чтобы наслаждаться по крайней мере теми развлечениями, что доступны здесь, она, представьте, никого не желает видеть… Вот, например, завтра концерт Бориса…
— Гровер, — с дрожью в голосе сказала Кити, — я тебя умоляла не говорить с ним об этом!
Он попытался нежно обнять ее за талию, но она отстранилась.
— Ну вот что! — сказал он. — Я все-таки поговорю с ним об этом… Потому что он, как и я, скажет
