Для фортепиано соло. Новеллы

немыслимым пуританином, может наивно искать лженаучные фрейдистские мотивы, но в конечном итоге он любит, и его любовные драмы нам совершенно понятны.

Он на мгновение умолк, поискал в кармане какое-то письмо, потом продолжал:

— Но все же порой испытываешь удивление… И тогда возможны ошибки… Вот, посмотрите, письмо от паренька из Чикаго, Гарри Плагга, который учился у меня лет… ага! лет восемь или десять назад, и которому я, сам того не желая, здорово навредил… Плагг — славный мальчик, вовсе не глупый, с жутким среднезападным акцентом… Дело было примерно в 1930 году, я тогда преподавал литературу в Сэндпойнте — это очень любопытный университет в горах, основанный когда-то для обращения индейцев в христианство… За всю свою преподавательскую карьеру я редко встречал настолько интересных студентов… Немного дикие, немного жесткие (нравы там такие), но до чего искренние, живые, пылкие… Так сложилось, что два-три раза в неделю я приглашал их к себе домой, маленькими группками, и мы свободно, по-свойски общались… Одна из драм зрелого возраста состоит в том, что тебе становится трудно поддерживать человеческий контакт с молодежью. Преподаватель, любящий свою профессию, естественным образом становится связующим звеном между поколениями.

Уже после нескольких недель работы в Сэндпойнте мои любимые ученики не испытывали никакой неловкости. Они приходили в мой кабинет, резвились и шалили, как щенки. Кто приходил первым, занимал кресла, остальные усаживались на ковре, все курили — кто сигареты, кто трубки. В принципе, нам следовало беседовать только о Руссо, Бальзаке, Прусте, а получалось, что они говорили главным образом о себе и о жизни, внушавшей им множество опасений. Это было время Великой депрессии, и с каждым днем жить становилось все труднее. Молодая Америка сомневалась в своем будущем, и мальчики искали ответы во французских романах примерно так же, как люди эпохи Возрождения гадали по книгам Вергилия, а пуритане — по Библии.

Как-то в воскресенье я стоял у окна в спальне и любовался снегопадом, и вдруг увидел, что перед моей дверью остановился маленький автомобильчик и из него вылез юный Плагг. Мне очень нравились его оригинальный язык и грубоватый здравый смысл.

— Смотри-ка! — сказал я жене. — Наш друг Плагг! В воскресенье!.. Какого черта ему понадобилось?

Мое удивление, следует отметить, объяснялось тем, что студенты почти никогда не посвящают воскресные дни учебе. Одни ходят в церковь (в Сэндпойнте таких было немного, но бывают очень набожные университеты); многие занимаются спортом; почти все гуляют с девушками. Приехать в воскресенье к преподавателю французского языка — это из ряда вон выходящий поступок.

Не заглушив мотор (я видел, как подрагивает стоящая на заснеженной дороге машина), Плагг с низко опущенной головой, довольно мрачный, пошел по тропинке к моему дому. Я спустился, чтобы открыть ему (в Сэндпойнте у нас с женой не было прислуги, только негритянка уборщица, которая приходила ближе к десяти).

— Вот это усердие, Плагг! — сказал я. — Решили поговорить по-французски с утра в воскресенье?

— Поговорить по-французски? — переспросил он. — О нет, сэр, я по личному делу… Прошу прощения, сэр, что беспокою вас в такое время, но я тут сделал кое- что… Кое-что такое, чего сам не понимаю… Мне нужно посоветоваться, и я подумал, что, может быть… ну, может, вы мне сможете помочь…

Чем дольше я его слушал, тем меньше узнавал спокойного Плагга, которого видел в рабочие дни. Его смущение стало передаваться и мне.

— Садитесь, Плагг, — сказал я, пригласив его войти, — и закуривайте… Это вам поможет успокоиться.

— Спасибо, сэр… Дело вообще-то недолгое… Идиотская история… Но я хочу рассказать вам все, честно, даже если вы потом будете меня ругать…

— Ладно… Ну хорошо, я вас слушаю… Спички у вас есть, Плагг? Ну, рассказывайте!

Он приступил к рассказу так торжественно, что я испугался, не натворил ли он серьезных бед. «Почему он не пошел посоветоваться с деканом? — думал я. — Решать проблемы студентов — это дело Филиппса, а не мое».

— Я буду точен, сэр, — сказал он, — и даже, как вы всегда говорите, объективен… Вы ведь знаете, сэр, что в первую субботу каждого месяца студенты нашего университета устраивают бал и каждый из нас имеет право пригласить девушку… Кое-кто встречается с девушками прямо в Сэндпойнте, у преподавателей есть дочки или у местных домовладельцев… Но таких меньшинство, а в основном мы приглашаем девушек из соседних городов… Само собой, мы не имеем права предлагать им остановиться в нашем общежитии, поскольку оно расположено в зданиях университета… Да и вообще, это было бы аморально или, если это слово кажется вам смешным, — опасно… Поэтому мы снимаем для наших приглашенных номера в гостинице, в «Сэндпойнт Инн» или в какой-то другой…

— Все это мне известно, Плагг… Я сам жил в «Сэндпойнт Инн», прежде чем нашел этот дом, и застал там не одну субботу, так что я видел, как гостиницу заполняли сестры, кузины и невесты. Это было очаровательно и довольно шумно.

— По-моему, сэр, в прошлую субботу мы с вами встретились на матче между Гарвардом и Сэндпойнтом, и я был с Кэтрин… Вы сидели в ряду над нами, и я даже извинился, потому что Кэтрин прислонилась к вашим коленям.

— Да-да, помню, вы были с очень хорошенькой девушкой… Если память мне не изменяет, блондинка в красном свитере.

Он с трудом сглотнул, потом продолжал:

— Да, она блондинка и, по-моему, очень симпатичная… Мы с ней встречаемся уже несколько месяцев… Так вот, вчера вечером она приехала на бал. Мы танцевали допоздна, потом, уже ночью, я проводил ее в гостиницу и поехал спать… Вы же знаете, сэр, где я живу — на первом этаже в «Харрисон-холл».

Я вспомнил, что действительно как-то раз заходил к Плаггу; мы пили чай вместе с другими студентами, и дело происходило на первом этаже здания в готическом стиле, подаренного университету банкиром Харрисоном. Помню, что мне понравились кресла и очень не понравился граммофон.

— Надо сказать, сэр, что днем я показал Кэтрин свою комнату.

— А вам разрешено приводить к себе девушек?

— До ужина можно, сэр… Но если кто-то увидит, что после определенного часа из комнаты студента выходит женщина, то его отчислят, а это дело поганое… В общем, я проводил Кэтрин в гостиницу и поставил машину в гараж; потом я вернулся к себе и только начал раздеваться, как вдруг услышал легкий стук. Потом еще и еще. Можно было подумать, что кто-то кидает камушки мне в окно. Я выглянул и увидел, что под моим окном, в снегу, стоит Кэтрин в белой шубке.

— Боже мой! — сказал я шепотом. — Что вы тут делаете, дорогая?

— Я не смогла попасть в номер… Я забыла ключ.

— Но, Кэтрин, вы могли попросить портье, он бы вам открыл!

— Я не нашла портье.

— Как это? Я видел его, когда оставил вас в гостинице.

— Мне холодно, — вдруг сказала она, вся дрожа.

— Подождите, дорогая, я сейчас выйду и отвезу вас в гостиницу. Я убежден, что смогу найти того, кто откроет вам номер.

Тут она подошла к окну и прошептала:

— Гарри, пустите меня к себе, это будет гораздо лучше… Я уйду совсем рано, на рассвете…

Я очень расстроился, мне было неловко, я даже рассердился. То, о чем она просила, нам запрещено строго-настрого; вы сами знаете, что проступки такого рода декан не прощает. Финнигана за это отчислили, а ведь он был одним из ведущих игроков в футбольной команде, а я, увы, нет; да и вообще, ломать всю карьеру из-за женских капризов — по-моему, это глупо… Добавьте к этому, сэр, что я не ребенок; я прекрасно представлял себе все искушения, ждавшие меня, если я пущу переночевать такую красивую девушку, как Кэтрин, а мне вовсе не хотелось, чтобы между нами было что-то серьезное… Она очень славная девушка, с ней приятно пойти на стадион, на бал… Но мы как-то говорили, месье… не