чувства, — мы бы сильно снизили наши материальные претензии…
«Я бы предпочла протестантскую семью…» Связь Жорж Санд с католицизмом все более и более ослабевала. Во время ее пребывания в английском монастыре она любила католические торжественные обряды. Потом она перестала соблюдать их и сохранила только христианство в известных пределах, как она говорила, по евангелию от Жан-Жака, — христианство савойского викария, которому Пьер Леру и Жан Рейно придали новую форму. Ее бог был богом добрых людей, богом Беранже и Виктора Гюго.
Жорж Санд — Флоберу: «Христианство (1848 года) было для меня мимолетной страстью, и я признаю, что во все времена оно соблазнительно, если видеть в нем только его чувствительную сторону. Меня не удивляет, что Луи Блан с его возвышенной душой мечтал увидеть христианство очищенным и возвращенным к своему первоначальному идеалу. У меня тоже была такая же обманчивая надежда, но стоит только сделать шаг к этому прошлому, как становится ясным, что оно не может воскреснуть…» Тем не менее она сохранила в память аббата де Премор большое расположение к иезуитам, в которых она видела (в ее глазах это было большой похвалой) еретиков, очень близких к ее философии. «Учение Лойолы остается единственной осуществимой религией».
Но Морис женился не на протестантке, а на двадцатилетней итальянке, выросшей на его глазах, дочери старого друга Санд, гравера Луиджи Каламатты. «Люби ее или не женись», — сказала мать. Лина Каламатта была очаровательной девушкой, некоторое время воспитывавшейся в Париже, очень красивой, умной и, что в глазах Санд было очень важным, «горячей римской патриоткой». Между свекровью и невесткой не могло быть ссор по вопросам политики.
В Ноане обе женщины отлично ужились. У Лины был прелестный голос, свежий и бархатистый, который доставлял радость ее свекрови. «Она естественна и оригинальна, сердита и нежна, восхитительно поет, делает нам сюрпризы, готовя вкусные лакомства, и всегда во время наших развлечений устраивает нам маленькие праздники…» Юная итальянка была необычайно впечатлительной натурой — она хохотала, смотря на летящую муху, плакала на спектакле марионеток, если там был трогательный конец. Вскоре, как и все в Ноане, она помешалась на геологии и ископаемых, что не мешало ей кроить распашонки и подрубать пеленки, потому что молодые супруги ждали прибавления семейства. Религиозная проблема не была решена. Санд готова была согласиться на католический брак, это видно из письма от 10 апреля 1862 года, где она говорит Лине, в то время невесте: «В нашей вере мы трое дадим отчет только богу, потому что брак — это акт веры в него и в нас самих. Слова священника ничего не прибавляют к этому… Мы все одного мнения по этому вопросу, и в то время, когда священник в церкви будет бормотать молитвы, мы будем молиться истинному богу, тому, который благословляет искренние сердца и помогает им выполнить их обещания…»
В этом вопросе Морис был более принципиален, чем его мать, и Лина Каламатта, которую долгое время угнетала ее святоша мать (принявшая после смерти своего мужа пострижение под именем сестры Марии-Жозефы де ла Мизерикорд), разделяла чувства своего жениха. Так что брак был чисто гражданский, но как воспитывать детей? Можно было бы написать целую книгу о Жорж Санд в поисках самого лучшего протестантства. Она писала пасторам, взвешивала их доктрины, искала раскольников, которые были бы не слишком раскольниками, в расчете на то, чтобы ее внуки могли бы иметь все же позднее убежище и поддержку официальной церкви. Ведь речь шла о Морисе и детях, а не о самой Жорж Санд, выбор которой был сделан раньше. После того как Морис и его жена сделались протестантами, их обвенчали в церкви, и вскоре пастор Мутон крестил Марка-Антуана Дюдеван-Санд, прозванного Кокотон, родившегося 14 июля 1863 года, в годовщину взятия Бастилии. Его засунули в ванну с бордоским вином: «Стреляли из маленькой пушки (из той, 1848 года), пришел овернский странствующий музыкант, и мы слушали самые примитивные галльские песни…»
Рождение Кокотона проходило, как и все в Ноане, в живописной и легкомысленной обстановке. Театр занимал в этом доме больше места, чем сама жизнь. Драматические спектакли, марионетки, репетиции и представления стали ежедневными. Мансо, как актер, был «верхом совершенства». Молодая деревенская девушка, Мари Кайо, сначала называлась «Мари-птичница», потому что она ведала птичьим двором; после обучения у госпожи Санд, посчитавшей ее очень способной, она превратилась в девушку для поручений: и, наконец, принятая Мансо в труппу, Мари сделалась в ней звездой. Каждый вечер играли, ужинали. Потом Мадам, как говорил Мансо, ложилась спать на часок: после чего Мансо будил ее, и она работала. Тем временем Мансо «потихоньку кашлял», а Лина вязала детские вещи.
В течение весны и лета 1863 года Санд без конца посещала театр Ла Шатра, куда она приглашала артистов на гастроли. 2 июля набожная вдова Каламатта прибыла на роды своей дочери. Она была изумлена, найдя полный дом актеров, репетировавших «Замок Пиктордю». Мансо, несмотря на свою лихорадку, Мари Кайо, Жорж и даже беременная Лина купались в реке; один Морис не купался, его мучил ревматизм. Когда пришли сроки родов, в Ноане поселилась акушерка; ее тоже взяли с собой в Ла Шатр посмотреть «Сына Охотника» и «Тридцать лет, или Жизнь игрока». Весь дом был в театре, когда Лина почувствовала первые схватки, часть ночи она терпеливо и напрасно ждала возвращения своей сиделки; впрочем, Кокотон не стал хуже оттого, что его в свой фартук приняла Жорж Санд.
Первый из друзей, кого Жорж Санд оповестила о рождении Марка-Антуана, был Александр Дюма- сын. Она уже давно испытывала прочную привязанность к этому «дорогому сыну», который называл ее мамой, был на 20 лет моложе ее, но у которого был такой же великодушный характер, такой же вкус к «воинствующей» литературе, такое же рвение защищать женщин и детей, как и у Санд. Ей очень хотелось заманить его в Ноан, но удалось ей это только в 1861 году, потому что Дюма был по уши влюблен в русскую аристократку с «зелеными глазами и длинными янтарными волосами», княгиню Надежду Нарышкину, с которой он был в связи. Наконец он дал обещание приехать.
Дюма восхищался марионетками или по крайней мере утверждал это; читал по вечерам за круглым столом стихи Мюссе, удивив всех этим выбором. Гигант Маршаль имел большой успех. «Маршаль и Морис написали пьесу для марионеток… Маршаль становится моим толстым ребенком…» Он долго жил в Ноане после отъезда Дюма, написал портрет Мориса, потом портреты Санд, Мансо, Мари Кайо, но огорчил госпожу Санд, не написав ни одного «письма из дворца», — после длительного пребывания в Ноане, во время которого он познакомился с принцем Наполеоном и получил от него заказы.
