Иногда чувственное наслаждение скрепляет такие союзы, которые представляют загадку для ума и для сердца. «Я даю им ночи, которые примиряют их с днями». Но и тут Аврору постигло глубокое разочарование. Начитавшись книг, она ждала сентиментальной любви; физическая любовь была для нее неожиданностью и не дала удовлетворения. Для женщины наслаждение — это дело воображения. Ей нужно, особенно при первом опыте, чувствовать себя любимой, а также восхищаться своим партнером. Мужчина типа Казимира, чувственный эгоист, ожидает, что, покорная днем, хозяйка дома неожиданно превратится ночью в алькове в экстатическую влюбленную. Этого не могло быть и не было. «Замужество хорошо только до брака», — говорила Аврора. В свою очередь, Казимир нашел ее слишком холодной: «Ты отталкиваешь меня, когда я тебя ласкаю, — говорил он ей, — мне кажется, что твои чувства невозможно разбудить…»
Такие размолвки быстро забывались. Она по-прежнему ценила в муже его хорошие качества. Он был честен, способен на настоящую привязанность, был превосходным отцом. Как хорошие друзья, супруги подписывали свои письма вместе: «Два Казимира». Когда Дюдеван бывал в отъезде и Аврора не могла его сопровождать, он писал ей нежные письма. На расстоянии, в письмах, чувственный муж превращался снова в бесплотного любовника, о котором мечтала когда-то девственница.
Ты сердишься на меня, любовь моя, что я тебе не писал из Парижа. Я еще из Шатору писал тебе, что у меня не было минутки свободной. Меня очень тронуло, что тебя так огорчил мой отъезд. Будь уверена, что я искренне разделяю это горе и по приезде буду так мил с тобой, что ты будешь вознаграждена за все твои страдания, да, да, мой ангелочек… Почему ты не развлекаешься, мой дорогой ангелочек?.. Я считаю каждую минуту, которую провел вдали от тебя. Прощай, любовь моя. Прижимаю тебя к сердцу и дорогого малютку тоже.
По вечерам в Ноане оба Казимира играли в пикет, причем выигрыш откладывался для покупки паштета из гусиной печенки от Шеве. Или же Аврора заказывала Карону: «четыре маленькие коробочки с коралловым зубным порошком, бутылку розового масла, бутылку рома для Казимира, локоть широкого левантина, чтобы сшить передник без шва, абрикосы в водке…» и гитару.
Казалось бы, обычная жизнь молодых помещиков. Но вдруг весной 1824 года, как-то утром, за завтраком, Аврора «неожиданно залилась слезами». Казимир впал в ярость: не было в данный момент никаких неприятностей, которые объяснили бы этот взрыв отчаяния. Аврора извинилась, призналась в том, что на нее часто находит мучительная тоска, сказала, что, наверно, у нее помутился рассудок. Несомненно, атмосфера этого дома, где все полно воспоминаний о бабушке, угнетает ее, решил Казимир. Кстати, ему самому не очень нравилось здесь. Они сговорились со своими друзьями, что приедут погостить на некоторое время в Плесси, с условием, что будут платить за свое пребывание.
Там, среди молодого, веселого общества, где ставили спектакли, где было много молодых девушек, в Авроре опять забила ключом ее веселость. Она блистала, мужчины восхищались ею, и Казимир почувствовал укол ревности. Надо сказать, что Аврора при всей своей невинности была прирожденной кокеткой. Ее красивые глаза, способность вносить оживление в общество кружили многим голову; ей это нравилось. Казимир стал беспокоен и резок. Как-то, ребячась, она бросила в кого-то горсть песка, и несколько песчинок попали в чашки с кофе: Казимир приказал ей прекратить это баловство; она не послушалась и бросила еще одну горсть; такое оскорбление, нанесенное публично авторитету мужа, задело Казимира за живое. Он дал ей легкую пощечину. В то время этот инцидент, казалось, не произвел на нее особого впечатления. Когда он уехал в Ноан — посмотреть, что там делается, — она писала ему так же нежно, как всегда.
Не нужно принимать буквально все то, что пишется. Этим тоном госпожа Дюдеван отчасти хотела польстить своему господину и повелителю. В действительности же оба боялись теперь остаться наедине друг с другом в Ноане. Не говоря ни слова, они оба, по обоюдному молчаливому согласию, избегали объяснения. Она старалась смотреть на все глазами мужа и, чтобы добиться этого, насиловала себя. Отсюда происходило недовольство самой собой и вообще всем на свете. Где жить? В Париже? Их доходов на это не хватало. Они сняли павильон в Ормессоне. Унылый пейзаж, с садами и высокими деревьями, был очень своеобразен. Авроре понравилось это уединенное место, и она с сожалением оставила его после того, как Казимир поссорился с садовником. Но так как грусть все время возвращалась к ней, тягостная, непреодолимая, она отправилась к своему бывшему духовнику, аббату де Премор.
Он очень изменился, говорил таким слабым голосом, что она едва понимала его. И все же он утешал ее так же ласково, так же убедительно. «Он доказал мне, что меланхолия, которой я предалась, представляет большую опасность для души, что она открывает дорогу дурным впечатлениям и располагает к слабости. Какое было бы счастье, если бы я могла следовать его советам и вновь обрести мою веселость и мужество!..» Но аббату де Премор не удалось вернуть ей ни того, ни другого. Слишком умный, слишком снисходительный, слишком человечный, старый иезуит не мог излечить ту болезнь, причина которой была ему ясна. Аврора, жаждала абсолютной веры. Земная жизнь не дала ей того, на что она надеялась; ей хотелось прибегнуть к верованиям своей юности. Аббат посоветовал ей искать уединения в знакомом ей монастыре. Настоятельница монастыря, госпожа Эжени, дала свое согласие. Одобрил это и Казимир: «Мой муж не был религиозным человеком, но ему нравилось, что я верующая». Он, без сомнения, надеялся, что вера, которой сам он не исповедовал, успокоит его жену и даст спокойствие ему самому. Монахини были по-матерински добры к Авроре. Она ежедневно ходила молиться в ту церковь, где когда-то услышала призыв бога. Не совершила ли она ошибки, избрав мирскую суету, которая не дала ей счастья? «У вас прелестное дитя, — сказала ей добрая мать Алисия, — этого достаточно для счастья на этом свете. Жизнь коротка». Аврора подумала, что жизнь коротка для монахинь, но людям пламенным, чувствительным, у которых каждый день полон скорби и усталости, жизнь кажется долгой. Она призналась в метафизических сомнениях. «Полноте! — сказала ей мать Алисия, — главное, что вы любите бога и он это знает». В скором
