составляли между собой новые комбинации, следовавшие надлежащим пропорциям. Все это было прекрасно, приятно, и Гёте был совершенно счастлив.
Тогда возникли одновременно трое персонажей: Вертер, Шарлотта и Альберт. Вертер — это был Гёте, если бы он не был поэтом; Альберт — это был Кестнер, немного более мелочный, наделенный ревностью Брентано, а также и рассудительностью самого Гёте; Шарлотта — это была Лотта, но с некоторыми чертами госпожи Лярош, читающей Руссо и Клопштока[15] .
На следующий же день он заперся для работы — и в течение четырех недель его книга была написана.
IX
Когда Гёте написал «Страдания молодого Вертера», он почувствовал себя свободным и счастливым, как после исповеди. Мечтания, сомнения, угрызения совести, желания, все его чувства пришли в порядок. Собор был построен. Уже последние мысли-рабочие покидали леса, в то время как на площади архитектор поджидал первых молящихся. Он видел воплощенной свою прошлую жизнь. Она была прекрасна, и, глядя на нее со стороны с торжествующим томлением, он смутно думал о новой жизни, которую он имел право начать.
Книга должна была поступить в продажу только к открытию лейпцигской ярмарки, но автор не мог дождаться того дня, когда можно будет послать ее хоть Шарлотте. Часто он старался себе представить, как будет происходить это чтение. Может быть, она начнет читать «Вертера» вечером, лежа в кровати, с волнением в груди, трепещущей под тонким полотном сорочки, или же сидя в кресле против Кестнера, с некоторой ревностью следящего украдкой за переживаниями своей жены. В первый раз она узнает, что собой представляла, чем была любовь Гёте. Она, наверное, покраснеет, дойдя до сцен страсти в конце, до поцелуев, которых она от него никогда не получала и которые силой почти волшебного искусства он мог ей теперь навязать… А дорогая Макса Брентано? Она тоже погрузится, наверное, в глубокие мечты.
Как только он получил из типографии первые томики, он отправил в одном пакете два экземпляра — один Лотте, другой Кестнеру — и написал: «Лотта, читая эту книгу, ты почувствуешь, как она мне дорога; особенно этот экземпляр представляет для меня такую же ценность, как будто бы он был единственным на свете. Он для тебя, Лотта; я целовал его сотни раз, я его запер, чтобы никто не мог дотронуться до него. О, Лотта! Я хочу чтобы вы читали порознь, отдельно ты, отдельно Кестнер, и пусть каждый из вас напишет мне несколько слов. Лотта, прощай, Лотта!»
Кестнер и его жена улыбнулись и постарались выполнить требование. Каждый из них взял по маленькой книжке и открыл ее с дружеским любопытством.
Шарлотта была немного встревожена. Она знала горячую натуру Гёте, его нежелание обуздывать свои порывы, мириться с полезными условностями общества. В действительной жизни боязнь себя связать, Ограничить почти всегда обуздывала этот огненный поток лавы. Но каков будет Гёте на свободе?
С первых же страниц она поняла, что для ее мужа испытание будет суровым. Сцена бала, такая бесхитростная по воспоминаниям, приняла здесь, непонятным для нее образом, характер пламенной чувственности: «Держать в своих объятиях прелестнейшее существо в мире! Летать с ней как вихрь, чтобы все проносилось и исчезало вокруг тебя! Чувствовать… Я дал тогда себе клятву что не позволю любимой девушке вальсировать ни с кем, кроме меня, хоть это и могло бы повести меня к гибели. Ты меня понимаешь».
Шарлотта погрузилась в задумчивость. Говоря по совести, она поняла с первого же дня, что Гёте любил ее именно таким образом. Это была мысль, мелькнувшая в глубине ее сознания; она тщательно отгоняла ее, ей уж давно удалось забыть о ней, нескромной и волнующей, и все-таки воспоминание сохранилось, потому что во время чтения Шарлотта испытывала ощущение нежности и беспокойства.
Когда она дошла до отрывка: «О, какая дрожь пробегает по моим жилам, когда случайно моя рука касается ее руки, когда наши ноги встречаются под столом! Я отстраняюсь от этого, как от огня, но тайная сила меня вновь притягивает; у меня кружится голова; смущение овладевает мною. О, ее невинность, чистота ее души не знают, какой пытке подвергают меня все эти маленькие вольности! Когда во время разговора она кладет свою руку на мою…» — Шарлотта бросила чтение и долго размышляла. Была ли она тогда совершенно невинна? В моменты, подобные описанным в книге, не догадывалась ли она всегда о внутреннем волнении Гёте? Не испытывала ли она при этом приятного чувства? Да и теперь, при чтении этого отрывка, не охватывал ли ее радостный трепет? Она осуждала себя за кокетство. Она посмотрела на своего мужа, сидевшего против нее и быстро перелистывавшего страницы маленькой книжки с мрачным и озабоченным видом.
Через некоторое время он поднял в свою очередь глаза и спросил ее, о чем она думает. Он казался возмущенным и сконфуженным. «Это недостойный поступок, — сказал он с горячностью. — Гёте описывает людей, вначале похожих на нас, затем он их превращает в личности романтические и вымышленные… Кто эта сентиментальная Лотта, беспрерывно проливающая слезы на груди Вертера?.. Разве ты когда-нибудь говорила: «О Клопшток!», поднимая взор к небесам, и притом еще молодому человеку, которого ты видишь в первый раз?.. Я с трудом представляю себе тебя в этой роли… Да, теперь я вижу, что Гёте никогда не понимал, в чем заключается твое очарование. Только я один, Шарлотта, я один… Самое обаятельное в тебе, это как раз та совершенная скромность, та сдержанность, радостная и естественная, которые отгоняют все плохие мысли… Но он, он все портит, не исключая своего собственного портрета! Настоящий Гёте себя гораздо лучше вел, чем Вертер. В наших отношениях в течение этих четырех месяцев было что-то благородное и великодушное, чего он не сумел выразить… Что касается меня, лишенного в его описании всякой чувствительности, меня, чье сердце «не бьется учащенно при чтении любимой книги», неужели я действительно так холоден? А между тем я хорошо знаю, что, если бы мне пришлось тебя потерять, Лотта, я был бы Вертером».
Они приблизились друг к другу, и вслед за тем произошла маленькая сценка супружеского умиления, которая, быть может, не была в точности тем, чего желал автор. Сидя друг подле друга и держась за руки, они дочитали вместе роман. Это чтение окончилось, по крайней мере со стороны Кестнера, взрывом сильного негодования. Превращение их истории, такой безупречной и простой, в трагическое происшествие казалось ему действительно чудовищным. Да, чудовищной была эта личность с двумя головами, одновременно Гёте и Ерузалем. И, конечно, Кестнер ясно видел, что описание последнего свидания Вертера с той, которую он любит, целиком было взято из его же собственного письма к Гёте, написанного по поводу смерти Ерузалема. Но, найдя тут героиню, носящую имя Лотты и в начале книги представленную под чертами Лотты, он страдал так, как если бы какой-нибудь грубый художник придал женщине на непристойной картине сходство с лицом и телом его жены.
Шарлотта, та поистине была более взволнована, чем недовольна, но она с сочувствием представляла себе переживания своего мужа и соглашалась с ним, желая его успокоить. Кроме того, она разделяла его опасения. Что будут говорить окружающие? Все их друзья из Вецлара, даже из Ганновера, не могут их не узнать. Как объяснить, что в книге соответствовало действительности и что было вымыслом? Как избежать болтовни злорадной и, в общем, вполне естественной?
Если бы они были хладнокровны, то предвидели бы, что при удивительной способности к забвению и равнодушию, свойственной почти всем людям, это происшествие, представлявшееся им столь важным, будет совершенно забыто спустя полгода. Но мудрость и страдание редко уживаются вместе. Их счастливая и уединенная жизнь показалась им навсегда нарушенной нескромностью их друга.
X
На следующий день Кестнер написал Гёте недовольное и строгое письмо.
«Правда, вы вплели в характер каждого действующего лица некоторые чуждые ему черты и
