южноафриканский буш[39]. Слегка оглушенный Орель, опаленный знойным солнцем Индии, одурманенный острыми запахами африканских хищников, в конце концов понял, что мир — это большой парк, разбитый каким-то богоподобным садовником специально для джентльменов из Соединенного Королевства.
VII
— Орель, — сказал доктор, — на сей раз вы действительно пишете стихи; этого вы отрицать не можете: я схватил вас за руку, и она еще в крови.
— Хоу! — воскликнул полковник со смешанным оттенком снисхождения и жалости.
— Что ж, признаюсь, доктор. И что тут такого? Разве это противоречит военным уставам?
— Нет, не противоречит, — сказал доктор, — и все-таки я удивлен, ибо всегда был убежден, что Франция не может быть страной поэтов. Ведь поэзия — это, так сказать, ритмическое безумие. Между тем вы не сумасшедший. И кроме того, лишены чувства ритма.
— Вы просто не знаете наших поэтов, — сказал Орель, задетый за живое. — Вы когда-нибудь читали Альфреда де Мюссе, Виктора Гюго, Шарля Бодлера?
— Я знаю Хьюгоу, — заявил полковник. — Когда я командовал гарнизоном на острове Гернси, мне как-то показали его дом. Я даже пытался прочитать его книгу «The toilers of the sea»[41], но она слишком скучна.
Появление майора Паркера, ободрительно подталкивающего двух офицеров с мальчишескими лицами, положило конец этому разговору.
— Я привел к вам, — сказал майор, — двух молодых офицеров — Джиббонса и Уорбартона. Пожалуйста, угостите их чашкой чая, прежде чем отправить в роты, куда они назначены. Я подобрал их на пригорке, у дороги на Циллебеке, где они всерьез надеялись поймать такси. Эти молодые люди из Лондона сомнений не ведают.
Джиббонс возвратился из увольнения. Что касается Уорбартона, смуглого валлийца с лицом француза, раненного двумя месяцами раньше под Артуа, то он направлялся в свой полк «Леннокс» после отпуска, предоставленного ему для полного выздоровления.
— Орель, дайте мне чаю, будьте хорошим мальчиком, — попросил майор Паркер. — Но только сначала налейте в чашку немного молока. Очень прошу вас. И, пожалуйста, прикажите подать виски с содовой: надо расшевелить капитана Джиббонса. Сразу видно, что он только-только выполз из вигвама и еще не откопал свой томагавк.
— Какая все-таки страшная перемена обстановки, — сказал Джиббонс. — Еще только вчера утром я находился в своем саду, посреди типично английской долины, изрезанной живыми изгородями и рядами деревьев. Везде чистота, свежесть, ухоженность, счастье… Две хорошенькие сестрички моей жены играли в теннис. Все мы были одеты в белое. И вдруг судьба забрасывает меня в этот ваш ужасный, искореженный лес, в самую гущу вашей банды убийц. О Господи! Когда же, черт возьми, наконец окончится эта проклятая война? Я такой мирный человек! Грохоту пушек предпочитаю звон колоколов, тарахтению пулемета — звуки рояля. У меня одно-единственное желание: жить в сельской местности со своей пухленькой маленькой женушкой и множеством упитанных ребятишек.
И, подняв бокал:
— Пью за окончание этого безумия, — заключил он, — за то, чтобы боши, завлекшие нас сюда, поскорее очутились в аду.
Но беспокойный Уорбартон тут же с горячностью выдвинул антитезу.
— А я вот люблю войну, — сказал он. — Только она и создает нам нормальную жизнь. Чем вы занимаетесь в мирное время? Торчите дома, не знаете, куда девать свободные часы и дни, ссоритесь с родителями или с женой, ежели у вас таковая имеется. Все считают вас несносным эгоистом, и вы действительно являетесь им… Но вот настала война: дома вы бываете лишь раз в пять или шесть месяцев. Вы — герой и, что особенно высоко ценят женщины, воплощаете собой нечто новое, какую-то перемену. Вы рассказываете никому не ведомые истории, вы насмотрелись на странных людей, были свидетелем ужасающих событий. Ваш отец уже не твердит своим друзьям, будто вы отравляете конец его жизни. Напротив, он представляет вас как некоего оракула. Эти старики хотят знать, что вы думаете о внешней политике. Если вы женаты, ваша супруга становится более привлекательной, чем прежде; если вы холостяк, все girls[42] осаждают вас… Вы любите природу? Но ведь вы живете здесь, в лесах! Вы любите свою жену? Но кто, собственно, возьмется утверждать, будто умереть за женщину, которую любишь, легче, чем жить с ней? И прямо скажу вам: роялю я предпочитаю пулемет, а болтовня моих солдат мне куда милее пересудов старых дам, приходящих к моим родителям на чашку чаю. Нет, Джиббонс, как хотите, но война — дивная пора!
И, подняв бокал:
— Пью за милого гунна, доставляющего нам все эти удовольствия!
Затем он рассказал нам о своем пребывании в госпитале герцогини:
— Мне казалось, я в гостях у королевы фей: наши желания исполнялись, прежде чем мы успевали их высказать. Когда наши невесты приходили повидаться с нами, нас прислоняли к подушкам, подобранным под цвет наших глаз. Еще за две недели до того, как я мог встать с постели, мне принесли целую дюжину халатов: я должен был выбрать именно тот, в котором желал бы в первый раз пройтись по палате и коридору. Я выбрал красно-зеленый халат, и его повесили около моей кровати. От пущего нетерпения я примерил его за три дня до исцеления… Лежал там у нас один шотландский капитан, чья жена была так дьявольски хороша, что едва она переступала порог палаты, как всех раненых сразу же начинало лихорадить. Дело кончилось тем, что около кровати ее мужа в стене специально пробили дверь, чтобы эта женщина не проходила через всю палату… О, хоть бы меня поскорее ранило снова! Доктор, обещаете ли вы в этом случае эвакуировать меня в госпиталь герцогини?
Но Джиббонс, переполненный сладостными воспоминаниями о тихой домашней жизни, оставался безутешным. Падре — этот добрый мудрец — попросил его рассказать о последнем военном смотре перед Букингемским дворцом, после чего не без удовольствия поговорил с ним об изяществе ножек и округлости плеч какой-то местной красотки. Полковник достал из коробки свои лучшие пластинки и — в который уже раз! — заставил гостей прослушать пение миссис Финци-Магрини и вальс «Судьба». Слушая вальс,
