возможности, порадовать и меня. Она заметила, что я мрачен и не улыбаюсь в ответ на ее слова; она с горечью спросила:
– Опять что-то случилось, Дикки?
Не раз я принимал решение молчать, но мне это никогда не удавалось на деле. В присутствии Одилии я сразу же высказывал мысли, которые собирался утаить.
– Случилось вот что: мне сказали, что Франсуа в Бресте.
– Кто это сказал?
– Адмирал Гарнье.
– Что Франсуа в Бресте? Ну и что же? Почему это вас огорчает?
– Огорчает оттого, что он жил совсем близко от Морга и что ему было очень удобно приезжать к вам.
– Конечно, очень удобно! До того удобно, что – если хотите все знать – он навестил меня. Вы недовольны?
– Вы мне об этом не писали.
– Вы уверены? А мне казалось, что я написала… Во всяком случае, если и не написала, то только потому, что не придавала этому никакого значения, да и в самом деле это не имеет ни малейшего значения.
– Я придерживаюсь иного мнения. Кроме того, мне сказали, что у вас с ним тайная переписка.
На этот раз мои слова, видимо, задели ее и даже испугали; я впервые видел у нее такое выражение лица.
– Кто это вам сказал?
– Миза.
– Миза! Что за подлость! Она лжет. Она вам показывала письма?
– Нет, но зачем ей, по-вашему, выдумывать такие вещи?
– Почем я знаю?.. От зависти.
– Ну это вздор, Одилия!
Мы подъезжали к дому. Ради слуг Одилия вновь улыбалась ясной, прелестной улыбкой. Она прошла к себе в спальню, сняла шляпу, поправила перед зеркалом прическу и, заметив, что я стою у нее за спиной и смотрю на ее отражение, улыбнулась и мне.
– Что за Дикки! – промолвила она. – Нельзя его оставить на неделю, чтобы ему не померещились всякие напасти… Вы, сударь, неблагодарный! Я все время думала о вас и сейчас вам это докажу. Дайте мне саквояж.
Она открыла его, вынула сверток и подала мне. В свертке оказались две книги: «Прогулки одинокого мечтателя» и «Пармская обитель» – и то и другое в старинных изданиях.
– Да что вы, Одилия! Благодарю… Восхитительно! Как вам удалось их разыскать?
– Я, сударь, обошла всех брестских букинистов. Мне хотелось непременно вам что-нибудь привезти.
– Значит, вы бывали в Бресте?
– Конечно, это совсем близко от меня. Туда ходят пароходы, а мне уже лет десять хотелось посмотреть Брест… Что же вы не поцелуете меня за мой маленький подарок? А я-то так надеялась на успех!.. Знаете, я положила на это немало труда… Эти книги редко попадаются, Дикки. Я истратила на них все свои сбережения.
Тут я поцеловал ее. В ее присутствии меня обуревали такие сложные чувства, что я сам не разбирался в них. Я ненавидел и обожал ее. Я считал ее невиновной и преступной. Резкая сцена, к которой я готовился, превращалась в миролюбивый, задушевный разговор. Мы весь вечер проговорили о предательстве Миза так, словно ее разоблачения (которые, несомненно, соответствовали истине) касались не Одилии и меня, а какой-то дружественной нам четы, счастье которой мы оберегаем.
– Надеюсь, – сказала Одилия, – что вы с ней больше не будете видеться.
Я обещал.
Я так и не узнал, что произошло на другой день между Одилией и Миза. Объяснились ли они по телефону? Ездила ли Одилия к Миза? Уверен только, что объяснение было бурное и без недомолвок. Это вполне согласовалось с той почти дерзкой резкостью, которая пленяла и возмущала меня в Одилии тем более, что самому мне присуща молчаливая сдержанность, унаследованная от отца. Я больше не встречался с Миза, ничего о ней не слышал, и от этой мимолетной связи у меня сохранилось смутное воспоминание, похожее на сон.
XVII
Подозрения, заложенные в наше сознание, взрываются не одновременно, а одно за другим, как цепь подземных мин, и уничтожают любовь лишь путем последовательных взрывов. В тот вечер, когда Одилия приехала, ее очарование, ее такт и радость, какую я испытывал, вновь видя ее около себя, несколько задержали катастрофу. Но, начиная с этого вечера, оба мы понимали, что живем в минированной зоне и что недалек день, когда мы взлетим в воздух. Даже в дни, когда я особенно любил Одилию, я уже не мог обращаться к ней иначе как с оттенком горечи – пусть иногда еле заметным. В самых обыденных моих фразах чувствовались, словно далекие тучи, затаенные, невысказанные упреки. Оптимистическое, радостное отношение к миру, которое было мне присуще в первые месяцы брака, сменилось пессимизмом и грустью. Природа, которую я горячо полюбил, после того как Одилия открыла мне ее, теперь пела только меланхолические, унылые песни. Сама красота Одилии перестала быть безупречной, и я порой обнаруживал в ней признаки фальши. Это бывало мимолетно; пять минут спустя я снова видел перед собою открытое лицо, простодушный взгляд и снова любил ее.
