проговорил:
— Стыдно стало хрычу.
— А что он сказал-то?
— Да сказал, мол, великий полководец, наверно, обиделся, если пошутил так. Пусть думает так.
На следующий день отправились к острову, на котором находился Арсенал, окруженный высокими стенами. При входе в него стояли статуи четырех львов, и Кутини счел необходимым сообщить о них:
— Десять лет назад их привезли из Пирея. Хорошая охрана.
— Правда?
На складах Арсенала оказалось столько оружия — пушек, ружей, кулеврин {54}, пистолетов, сабель и шпаг, что после обхода всего этого Шереметев, как специалист своего дела, заметил:
— Здесь без труда можно вооружить до зубов пятнадцатитысячную армию.
Осмотрел он и верфь, где стояла на стапелях строящаяся военная галера.
— Когда приедет к вам наш государь, — сказал Шереметев провожатому, — то первым делом он явится сюда, на верфь, помяните мое слово.
На третий день посетили зеркальное производство — гордость венецианцев, приносившее стране помимо большой прибыли и мировую славу. Побывали в мастерских, где изготовлялись гобелены.
Явившийся на четвертый день Кутини сообщил, что дож хотел бы побеседовать с его превосходительством.
На этот раз дож встретил Шереметева в своем кабинете, где кроме них присутствовал как переводчик лишь Кутини.
— Мы внимательно ознакомились с посланием вашего государя, господин генерал, и были очень довольны, что наши инженеры оказали вам под Азовом столь важные услуги, — начал дож свою речь. — Мы и впредь намерены оставаться союзниками России в деле борьбы с врагами Креста. В этом вы можете обнадежить вашего государя. Мы сотни лет противостоим всеми силами Турции, хищнически покушающейся на наши владения. И надеемся рано или поздно вернуть захваченные ею наши провинции, тем более что ныне имеем такого мощного и сильного союзника на севере.
Комплименты, отпускаемые дожем по адресу России и ее царя, были столь лестными, что невольно насторожили Шереметева: «Уж не с венского ли голоса поет венецианский главнокомандующий?»
Но, закончив официальную речь, дож вдруг попросил с оттенком задушевности:
— Расскажите, пожалуйста, о вашей дороге.
— О какой дороге? — не понял сразу Шереметев.
— Ну как выехали, где ехали, где останавливались. Мне все-все интересно.
И тут боярина осенило: «Ведь дожу запрещен выезд из страны, он всю жизнь не видит ничего, кроме своих каналов и мостов». Борису Петровичу стало даже жалко этого человека.
— Я выехал из Москвы со своей свитой двадцать второго июня и поехал вначале в свои вотчины.
— Вотчины? Что это?
— Это мои деревни. И земли, и крестьяне.
— Вы имеете свои деревни и земли?.
— А как же? А разве у вас нет?
— Увы, мой друг, я не имею права иметь их. Ни я, ни моя семья.
— Но вы только что говорили о ваших провинциях, ваше величество.
— Все провинции принадлежат государству, мой друг, не дожу, — улыбнулся дож. — Вы лучше расскажите о ваших вотчинах.
«Бедный ты, бедный, — подумал Шереметев, — за что же ты трудишься-то». А вслух продолжал рассказывать о своих вотчинах, о дороге. Дож слушал его внимательно, изредка перебивая просьбой пояснить какую-то подробность, удивившую чем-то.
— …Как? Как вы волка загоняете?
— …А за что вас в тюрьму бросили?
— …Неужели король одной ладонью раздавливает бокалы? Это ж какая сила!
И Шереметев подробно рассказывал обо всем, все более и более проникаясь сочувствием и доверием к дожу, не имеющему возможности выехать из государства ему вроде подвластного. И под конец не удержался, спросил:
— Ваше величество, а какая вам корысть в вашей короне, если вам ничего иметь нельзя?
— Мой друг, у нас республика Святого Марка, и я имею в ней власть. А потом, мне идет достаточное содержание. И это пожизненно.
— Я б, наверно, отказался от такой короны, — вздохнул Шереметев.
Дож улыбнулся снисходительно:
— Друг мой, я не имею на это права, даже если бы захотел.
— Во те раз. Выходит, не привязанный, а визжишь.
— Как? Как вы сказали? Не привязанный, а визжишь, — рассмеялся дож.
Расспросив Шереметева о том, где он побывал в эти дни, дож обернулся к Кутини:
— Что же все по мануфактурам гостя таскаете? А дворцы, а искусство, а академия?..
— Но его превосходительство сам выбирал, что смотреть.
— Он наверняка не знает о наших ценностях. Вы, Кутини, обязаны были подсказать.
После этой встречи с дожем Кутини уже не спрашивал Шереметева, что бы он желал увидеть, а сам говорил:
— …Сегодня едем в Академию искусств.
— …Собор Святого Марка ждет нас, ваше превосходительство.
— …Я думаю, вам интересно будет взглянуть на синагогу. Мы сегодня посетим две-три из семи.
— …В Главном архиве на площади Святого Марка уже ждут ваше превосходительство.
Именно в архиве Курбатов, взяв в руки какую-то бумагу, посмотрел ее на свет, удивился:
— Борис Петрович, глянь.
— Что там?
— А вот взгляни на свет.
Шереметев взял исписанный лист бумаги, взглянул на просвет.
— В самом деле. Что это? — обернулся к Кутини.
— Это герб наш. Такая бумага с водяным гербом предназначена для важных государственных документов. Ее не подделаешь.
— Ишь ты, хитро устроено, — огладил лист Курбатов, прищуриваясь. — Взглянул на свет, и все. Сразу узнал — не пустяшная.
Наконец Кутини несколько поднадоел боярину с его ежедневной обязательностью и торопливостью. Борис Петрович, привыкший жить без спешки, без гонки, решил избавиться от услужливого итальянца, тем более что они уже освоились с городом, могли в нем ориентироваться без посторонних. Призвав к себе адъютанта Савелова, сказал ему:
— Петь, завтрева, когда явится этот Кутини, скажи ему, что-де занемог я. Понял?
— Понял, Борис Петрович.
— Чай, я не мальчик бегать кажин день высунув язык. Верно?
— Верно, Борис Петрович, — согласился адъютант, хотя ему-то как раз нравилось ежедневное отсутствие начальника. Оно позволило парню без помех сблизиться со смазливенькой девчонкой из обслуги остерии, готовой отдаться ему хоть сегодня в удобном месте. А уж куда удобней для любовных утех покои боярина в его отсутствие. И вот, пожалуйста, вздумал больным сказаться.
— Не обидно скажи, ласково, — наказывал Борис Петрович. — Вот возьми десять ефимков {55}, передай ему за труды. Скажи, мол, мы ему премного благодарны.
«Хватит ему и пяти ефимков», — подумал Савелов. И назавтра, встретив итальянца внизу, молвил ему с оттенком огорчения:
— Господин Кутини, его превосходительство с вечера занемог и очень просил не беспокоить его.
