статуями знаменитых людей города.
— А сколько их? — спросил Курбатов.
— Их около восьмидесяти. А вон пьяцца дель Санто, ее украшает конная статуя венецианского героя кондотьера {56}, полководца Гатамелата. Правда, она прекрасна?
— Да, — согласился Шереметев. — Видно, великий мастер ее изготовил.
— О да! Ее делал великий Донателло {57} в тысяча четыреста пятьдесят третьем году. Сам он родом из Флоренции, десять лет проработал в Падуе и за это время изготовил не только эту статую, но еще и великолепный бронзовый барельеф для главного алтаря церкви Святого Антония. Эй, милейший, езжай к Святому Антонию.
Карета остановилась около величественной базилики с семью куполами, достигавшей в длину без малого сто сажен.
— Н-ничего себе… — лепетал пораженный этой огромностью Курбатов.
Внутри русских удивил сверкающий позолотой канделябр в два человеческих роста. Пока они любовались им, Кутини отыскал настоятеля, переговорил с ним и пригласил гостей в алтарь. И там негромко начал объяснять:
— Это все работа великого Донателло. Вот его ангелы, играющие на разных инструментах, все это изготовлено из бронзы. А вот этот каменный барельеф — «Положение во гроб» — его последняя работа в Падуе. Посмотрите, синьоры, как он передал горе людей, на их лицах искренняя печаль, а женщина в отчаянии вскинула вверх руки.
— Как живая… — пробормотал Курбатов.
— Вот именно! — подхватил с гордостью Кутини, словно все это сработал сам, и, указывая на бронзовые статуи, продолжал представлять их поименно: — Вот это святой Антоний, по имени которого названа церковь, это святой Юстин, это святой Франциск…
Да, венецианский дож, поручая Кутини гостей, знал, что делал. Он потащил их в капеллу Сан Феличе знакомить с фресками Альтикиеро и Аванци, потом в знаменитую ораторию Скуоло дель Санто к фрескам великого Тициана.
Когда подъехали к университету, голос Кутини зазвучал с особой торжественностью:
— Это старейший университет Европы, синьоры, он основан в тысяча двести двадцать втором году. В нем с тысяча пятьсот девяносто второго года по тысяча шестьсот десятый трудился великий флорентиец Галилео Галилей. Именно здесь он изобрел свою знаменитую зрительную трубу, с помощью которой открыл на Луне горы и даже измерил их высоту.
— Как?.. — воскликнул Курбатов. — Как измерил?
— По тени, молодой человек, по тени, — отвечал снисходительно Кутини, словно измерение лунных гор по тени было пустяком. — С помощью своей зрительной трубы Галилей открыл у Юпитера четыре спутника, определил скорость вращения Солнца…
До самого вечера знакомил Кутини гостей с достопримечательностями Падуи, и когда наконец они возвратились в гостиницу, Шереметев спросил:
— Откуда вы все знаете это, господин Кутини?
— Это моя родина, и я ее люблю, ваше превосходительство, — ответил Кутини.
В обратный путь в Венецию они отправились через три дня. Когда проезжали усадьбу Бертучи и возчик намеревался уже свернуть к ней, помня о приглашении хозяина, Кутини сказал:
— Не надо. Едем прямо.
Вскоре усадьба Бертучи исчезла за деревьями, и он пояснил спутникам:
— Он же нас до ночи не выпустит. А нам засветло надо добраться до места.
И действительно, до своей венецианской гостиницы они добрались уже ночью. Скинув кафтан, шляпу, Шереметев сказал дворецкому:
— Алеша, позови ко мне Савелова.
— Он, поди, уж спит.
— Разбуди, приведи. Пока с ним говорить буду, побудь за дверью.
Адъютант появился заспанный, в накинутом кафтане, встал в дверях.
— Слушаю, Борис Петрович.
— Подь, Петя, поближе… — почти ласково молвил боярин. — Чего ж в дверях встал-то?
Савелов приблизился. Шереметев, сидевший на кровати, попросил:
— Наклонись.
Савелов наклонился. Шереметев быстрым движением ухватил его за ухо.
— За что, Борис Петрович? — взмолился Савелов.
— Аль не знаешь? — Боярин крепко держал ухо, приклонял голову адъютанта, приговаривая: — Аль забыл? Аль не вспомнишь? С-сукин ты сын! Вспоминай, ну!
— Не пойму я за што… — хныкал адъютант.
— Ах, не поймешь! Тоды вспоминай, вспоминай, сучье вымя… — продолжал дергать за ухо боярин.
Кафтан слетел с Савелова, ухо уже стало бордовым, как свекла, а он все не мог вспомнить свою вину.
— Вспоминай, вспоминай, ворюга… — твердил Шереметев, заставляя кланяться адъютанта вслед за ухом.
Конечно, Савелов сразу смекнул, в чем дело, но не спешил признаваться: «А вдруг за что-то другое, а я сам себя выдам». Но ничего «другого» не вспоминалось адъютанту.
— Скажите хоть за што, ваше превосходительство, — ныл несчастный.
— Сам скажи, сам скажи… — твердил боярин. — Не вспомнишь, велю плетьми сечь до воспомину.
И лишь когда ухо начало потрескивать, Савелов наконец проныл:
— Он сам мне их отдал, Борис Петрович.
— Кто «он»? Что отдал?
— Ну, Кутини этот… ну, ефимки энти…
Шереметев отпустил наконец ухо, спросил:
— Куда хоть стратил-то их, дурак?
— На девку, Борис Петрович.
— Пшел вон!
Савелов, держась за раскаленное ухо, кинулся к двери, но на самом выходе его догнал вопрос боярина:
— Девка-то хоть стоящая?
Адъютант уловил в интонации добродушие, свойственное боярину, оттого дал волю обиде:
— Поспробуйте… — и, всхлипнув, выскочил вон.
Борис Петрович тихо посмеивался, когда появился удивленный Курбатов:
— Что это с ним?
— Урок учил, Алеша. Урок.
Глава седьмая
И ДАЛЕЕ ПО ИТАЛИИ
Борис Петрович не привык торопиться, следуя русской поговорке: «Тише едешь — дальше будешь». И в Италии оставался верен себе — не спешил. В каждом городе находилось что-то интересное, удивительное, поражавшее русских и надолго задерживавшее их движение. Отмечая это в своем путевом дневнике, Курбатов все время восклицал: «Изрядно!» У него и дома, и церкви, и горы были «преизрядными». Это была высшая оценка любым достоинствам предмета — красоты, высоты, ширины. И фонтаны Рима, которых было великое множество, оказались «изрядными», а фонтан, где стоило нажать педаль, и он окатывал нажавшего водой, ясное дело, заслужил оценку «преизрядного дива».
