— Австрийцы тоже тебе друзьями были. На три года, говоришь, союз заключили военный. А продержались лишь год. И ничего. Император небось и в очи тебе смотрел честными глазами.
— Смотрел, Август, смотрел. И сочувствовал даже.
— Как я понял, антитурецкий союз ваш на ладан дышит?
— Пожалуй, так.
— А если на шведов соберешься, то я с тобой буду. Я твой лучший друг. Саксонская армия хоть сейчас готова в бой, поляков тоже заставим воевать на нашей стороне.
— А ты знаешь, Август, курфюрст {84} саксонский почти то же, что и ты, мне предлагал.
— Ну вот видишь, нас уже трое будет.
— Это надо хорошо обдумать, Август. Пока у меня с турком война, я не могу выступать против шведов. Сам понимаешь.
— Понимаю. Замирись с султаном, натяни нос Леопольду. Они ведь против Франции хотят выступить с Англией и этой проституткой Голландией. А войну с султаном хотят на тебя спихнуть. Неужто не понимаешь? А ты возьми да замирись с ним, вот они тогда и почешутся. Ведь султан тогда не преминет Леопольда за задницу укусить. Думаешь, он ему простил поражение при Зенте?
— Пожалуй, да. Но и на меня султан за Азов наверняка сердит.
— Но при Зенте у него потерь было неизмеримо больше, чем при Азове. Не зря после этого они у Вены мира запросили. Дыру заткнуть нечем, новые янычары не наросли. Кстати, это и тебе облегчает задачу заключения мира с султаном.
Да, что ни говори, а лучший друг Август умел убеждать, не стесняясь в выражениях, складно у него получалось. И Петр невольно ловил себя на мысли, что прав его новый друг, кругом прав. Надо добиваться Балтийского моря.
Обидно, конечно, сколько трудов положено на завоевание Азова. Да и сейчас в Воронеже стучат топоры, спускаются корабли на воду {85}, и все для того же, чтоб удерживать Азов, чтоб грозить султану. Впрочем, угрожать ему всегда придется. Иначе и мира от него не дождешься, да и крымский хан потише будет себя вести.
Новое направление — Балтийское — они обсуждали с глазу на глаз, тайком. Знал об этом лишь Лефорт, как переводчик, и тот был предупрежден о секретности этих разговоров. Слишком резкий поворот получался. Поехали добывать союзников на Турцию, а нашли желателей на Швецию.
Помимо переговоров новые друзья закатывали пирушки, на которых если и затевался деловой разговор, то более ругательный в отношении империи, о Швеции ни слова.
Устроили смотр войскам Августа, который вместе с королем принимал капитан Питер, а когда полки пошли маршем перед ними, то этот самый Питер, схватив драгунский {86} барабан, лупил в него столь четко, что солдаты в строю невольно подтягивались и держали шаг.
Не обошлось и без стрельб. При стрельбе из пушек капитан Питер ни разу не промахнулся. Август был даже расстроен, из десяти выстрелов у него только два удачных было.
Зато когда начали стрелять из ружей, Август обошел друга Питера и радовался этому как ребенок.
Вечером, когда укладывались спать, хитрый Меншиков спросил Петра:
— Мин херц, а на кой черт ты из ружья мазал?
— А что, заметно было?
— Может, для короля и незаметно, но я-то тебя знаю.
— Понимаешь, Алексаха, он человек самолюбивый. После пушечной стрельбы чуть не плакал от обиды. Надо было утешить парня, все-таки союзник.
— Союзник, — скривился Меншиков, — из чашки ложкой.
— И такой, Алексаха, годится, помяни мое слово.
Что бы там ни говорил Меншиков, а Август Петру нравился. Здоровый, высокий, сильный, веселый, выпить не дурак. По всему видно, за Петра готов в огонь и в воду.
— Еще бы… — ворчал ночью Меншиков. — Кто ему корону добыл?
Конечно, и Петр понимал, откуда такая приязнь у Августа к нему, но все равно был рад, что нашелся союзник верный. Пусть пока на словах, но, кажется, надежный.
Именно на словах, да и то втайне от всех, договорились они готовиться к войне со Швецией.
— Как только я заключу мир с султаном, тогда и начнем, — пообещал Петр.
Бумаги писать не стали. Что та бумага может значить между двумя друзьями? Решили скрепить свой пока тайный союз по-другому, почти по-братски. Поменялись одеждой — кафтанами, шляпами — и даже шпагами, хотя королевская шпага была куда хуже царской, очень грубой работы.
— Эку дудору выменял, — проворчал Меншиков, но этим и ограничился, дабы не сердить мин херца.
Нет, на союз этот будущий толкнул Петра не обаятельный Август, не его страстные речи, а обстоятельства. Антитурецкий союз разваливался, и надо было искать других союзников, другую опору и менять даже направление интересов: «с зюйда на норд», как выразился сам Петр. Август просто подвернулся в нужное время и угадал и угодил сокровенным мыслям царственного друга.
Проведя с королем три дня и несколько отдохнув душой, Петр поехал на Замостье, где пани Подскарбная, польщенная приездом высокого гостя, устроила торжественный обед, на котором к Петру подсел папский нунций {87} и стал хлопотать о свободном проезде через Россию католических миссионеров в Китай.
— Пожалуйста, — великодушно разрешил Петр, — но только чтоб среди этих католиков не было французов.
Не мог Петр забыть французские интриги в Польше {88}, да и в Голландии не мог забыть и простить так просто.
В Томашеве он посетил католическое богослужение и охотно принял благословение от священника Воты, которого знал еще по Москве.
— Ваше величество, — сказал Вота, — я надеюсь, что вы с королем Польши наконец-то прикончите Турцию.
На что Петр отшутился:
— Шкуру медведя, святой отец, делят лишь после убиения медведя.
В Брест-Литовске Петр остановился у виленской кастелянши, куда явился некий прелат {89} Залевский, представиться царю и побеседовать с ним.
— Что-то на меня католики налетели, как мухи на мед, — проворчал Петр.
— Небось в свою веру хотят тебя, — хихикнул Меншиков.
Но Залевский, в отличие от осторожных Воты и нунция, решил сразу брать быка за рога.
— Если вы истинно верующий, государь, то должны наконец признать, что Греческая церковь схизматическая {90}.
Петр мгновенно изменился в лице и молвил негромко, но внятно:
— Монсеньор, благодарите Бога, что вы сие молвили не в России, там бы за это поплатились головой. И далее я не желаю с вами разговаривать. Оставьте нас.
Залевский разинул рот от удивления, пришлось Меншикову указать ему на дверь:
— Не понял, что ли, монсеньор? Отчаливай.
Наконец-то въехали в Россию, и Петр стал все более и более смуреть. После Смоленска даже Меншиков не решался прерывать размышления своего спутника, потому как рядом сидел уже не бесшабашный бомбардир или капитан, а царь всея Руси, самодержец и повелитель. И, видно, тяжелые, недобрые мысли ворочались в его голове.
Москва ждала его и боялась, догадывалась, с чем едет самодержец, что везет в сердце своем.
Лишь когда засияла в августовской дымке золотая голова Ивана Великого, разомкнул царь уста, сказал с горечью:
— Уезжал от крови и ворочаюсь к ней же. Эх, Русь!
И Меншиков понял: грядет розыск.
