Глава десятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Въехал Борис Петрович в Москву морозным утром 10 февраля 1699 года, когда расправа над восставшими стрельцами близилась к окончанию. Столица давно не видела таких массовых казней. Тысяча пятьсот девяносто восемь стрельцов поплатились жизнями за свое возмущение. Отлетали головы сотнями, тупился топор от столь жаркой работы, точили и снова пускали в дело. Палачи умаивались от стонов и слез казнимых и их жен, по-волчьи завывавших на улицах Москвы. Иногда и сам царь, умевший хорошо держать топор, помогал палачам, мало того, привлекал и ближних бояр к этому страшному делу. Не все годны были на такое. Федор Матвеевич Апраксин, добрейшая душа, категорически заявил:
— Уволь, государь, я ведь не кат {91}.
— А я — кат?! — ощерился по-звериному Петр, но все же простил упрямца. Из-за того, что любил, ну и из-за того, что Апраксин как-никак ему родней доводился, его сестра была за старшим братом царя, Федором.
Но Меншиков! Вот кого и уговаривать не надо было. Даже в отрубании голов преуспел. Наливаясь вечером вином в доме Лефорта, похвалялся:
— Ноне двадцать штук оттяпал. Ни разу не промахнулся. Во!
Кого волокли на плаху, а кого и в петлю. Перед окнами кельи царевны Софьи Алексеевны повесили шестерых стрельцов для устрашения монахини Сусанны, так наречена была царевна после насильного пострижения и навечно заперта в монастыре. Снимать повешенных было не велено.
— Пусть любуется, змея, на свое деяние, — сказал Петр, убежденный в том, что именно она — его сестра — подвигла стрельцов на бунт.
Вот в такую Москву, залитую кровью и слезами, въехал Борис Петрович со своими спутниками. Хотел он явиться во дворец на следующий день, но уже ввечеру примчался от царя посыльный: «Извольте к государю».
— Ба-а! — вскричал царь, увидев в дверях кабинета Шереметева в коротком до колен кафтане, чисто выбритого, с крестом на груди. — Вот порадовал, Борис Петрович!
Он шагнул к нему навстречу, обнял, поцеловал. Отстранив от себя, оглядел с ног до головы.
— Молодцом! Ей-ей, молодцом! Не знал бы, подумал, герцог европейский. И кавалер уже. А? Алексаш, глянь-ка на крест Мальтийский.
Меншиков смотрел издали, не подошел, заметил:
— Однако наш Андрей Первозванный {92} лучше будет.
— Нам его сначала надо утвердить, изготовить, а потом и заслужить. А тут, пожалуйста, среди нас уже и кавалер. Поздравляю, Борис Петрович. Искренне рад за тебя. Ну, садись, рассказывай.
— С чего начать-то, государь? С Польши?
— С Польши не надо, мне Август рассказывал, как тебя из тюрьмы выручал.
— С Вены?
— В Вене я был после тебя, все знаю свеженькое.
— Я ждал тебя, государь. Везде говорил, что ты обязательно приедешь. Готовил почву, как ты изволил выразиться.
— Сам видишь, стрельцы взбунтовались, трон зашатался, и вместо Венеции пришлось домой правиться, розыск учинять. Да, пожалуй, и за Венецию нечего спрашивать. Они спелись с Веной, замирились с султаном. Теперь, пожалуй, наш черед подошел, Борис Петрович.
— Мириться с Портой?
— Ну да. Придется поворачивать оружие с зюйда на норд.
— Швеция?
— Она самая.
— Но у нас же мир с ней.
— Какой это мир, кавалер? Позор, а не мир. Вся Ингрия, которая испокон была наша, под шведом ныне. А Орешек? Новгородцы строили, а ныне там шведы сидят, да еще ж и переименовали в Нотебург, чтоб всякую память о русском происхождении стереть.
— Тогда, конечно, государь, с Портой мир нужен любой ценой, — согласился Борис Петрович.
— Вот именно, любой ценой. И цена будет немалая. Султана к миру наклонять только силой можно. Вон австрийцы при Зенте расколошматили его, сразу пардону запросил.
— Мы тоже его били изрядно, государь. При Азове хотя бы. При Казыкермене.
— Ну, в Казыкермене, допустим, ты не турок колотил, кавалер, татар крымских.
— Но они ж союзники султана.
— Эти союзники, пожалуй, вредней самого султана будут. Но ничего. Я на Воронеже флот готовлю, в апреле очистится Дон, повезу своих послов чрезвычайных к султану на кораблях. Это его сразу убедит в нашей силе.
— А кто поедет послами?
— Украинцев Емельян да Чередеев Иван. Я уж их навастриваю на то, чтоб без мира не ворочались.
— Да, пожалуй, ни Венеция, ни Мальта не настроены ныне драться всерьез с султаном, государь.
— Про Венецию мне Толстой докладывал, он на две недели раньше тебя прибыл. А ты уж про Мальту скажи, что там хорошего, поучительного для нас есть?
— Крепость там изрядная, государь. Не случайно турки на ней зубы сломали. Но мню я, к наступлению рыцари не годятся.
— Отчего так-то?
— Да мало их, государь. Пожалуй, и тысячи не наберется. Более об обороне орден думает.
— А флот?
— Флот в основном галерный, и тоже невелик, на каперов турецких и годен. Вот у Венеции флот изрядный, но она более к торговле ныне наклоняется, хотя в прошлом всегда на море побеждала турок. Тем и гордится.
— Да, — вздохнул Петр, — жаль, не доехал я до нее. Жаль.
— И дож, и магистр очень ждали тебя, государь.
Царь достал из кармана глиняную трубку, набил табаком, прикурил от свечи, пустил клуб дыма, усмехнувшись, спросил Шереметева:
— Что, кавалер? Сам не закурил в Европах?
— Нет, государь.
— А я вот, вишь, выучился.
— Однако худа наука-то. Грех ведь это, Петр Алексеевич.
— Что делать, Борис Петрович, не согрешишь — не покаешься. Ты ныне как настроен? Не хочешь ли с нами к Лефорту с Ивашкой Хмельницким потягаться? А?
— Так я ведь только с дороги, государь. Баню велел топить.
— Ну хорошо. Банься. Но завтрева будь готов. Из Воронежа, кстати, и твой друг подъедет. Апраксин. Там не только с Хмельницким свидишься, но и о деле потолкуем. Ну и кавалерией своей блеснешь. Мы ведь тоже свой орден недавно придумали, Андрея Первозванного имени, он изряднее Мальтийского будет, носиться будет у сердца, так что и от пули беречь станет. И статут у него построже Мальтийского, только за победу над врагом получить сможешь.
— Но мне и этот не за так дали, государь. За казыкерменскую победу.
— Ладно, ладно, победитель! То, что в прошлом было, не в счет. Готовься к новым, Борис Петрович.
— Как прикажешь, государь.
— Придет время, прикажу, кавалер. Оно не за горами, востри саблю, драй стремена.
