написано в письме. И не потому, что Городничий, как положено ему Гоголем, «свиное рыло» – Городничий Михалкова совершенно положительная личность, – а потому, что воображаемое отдельно, действительное отдельно. И преодолеть этот разрыв внутри самого себя можно, разве что опираясь на сложное иерархическое единство и не иначе как в соборном симфоническом воплощении.
«Братское служение, единение веры, чести и жертвенности граждан и президента» – вот какой путь предложен отечеству Михалковым, ибо – «именно такова древняя традиция российской государственности».
Не будем говорить здесь о том, что если бы люди в массе своей были способны на братское служение, то не понадобилась бы и государственность… Не будем говорить и о том, что традиция российского государства предполагала бесконечную жертвенность только с одной стороны – со стороны «граждан».
И о том, что единение «веры, чести и жертвенности» в памяти народа было в истории считаное количество раз (ополчение 1612 года, Отечественная война 1812 года и – ?)…
Обо всем этом не говоря, скажем, что Городничий Никиты Михалкова – живое и убедительное воплощение подлинных и натуральных традиций российской государственности. Он глубоко укоренен в родную почву. Тверд в вере. Обожает свое семейство. Одно-единственное обстоятельство разнит его с образом идеальной российской государственности: он действительно служит самозабвенно и жертвенно – да только служит исключительно своему собственному процветанию.
Думаю, Михалков, навидавшийся в жизни предостаточно первых секретарей обкомов, а затем провинциальных губернаторов, отлично знает, как оно есть на самом деле.
А президенту он написал – как Должно Быть!
Впрочем, Михалков писал не президенту. Нынешнего президента он, как мне кажется, всегда недолюбливал. Когда во время пятидесятилетнего юбилея ему был вручен от имени Ельцина орден «За заслуги перед Отечеством» III степени, острая искра неудовольствия перелетела из глаза в глаз оскаровского лауреата. Что это, мол, за третья степень такая?! «Лучше бы денег дали на фильм», – тихо пробурчал он на всю страну…
«Вот задача, достойная и прежнего монарха, и нынешнего президента», – подытоживает Михалков свою эпистолу, обращенную к прежнему-нынешнему президенту-монарху, обретающемуся исключительно в воображении Михалкова.
Нет, положительно невероятно, что этот немыслимый человек ухитрился произвести на сограждан впечатление здравой рассудительности и трезвой разумности. Вы вдумайтесь, что он предлагает адресату. Он предлагает ему стать Режиссером всея Руси. Нарисовать в уме идеальный образ ее и с помощью братского служения, веры, чести и жертвенности воплотить этот идеал в жизнь.
От души советует, как режиссер режиссеру. А что тут невероятного? Вот он, Михалков, так и поступает. И воображаемое становится действительным… но, конечно, не совсем чтобы действительным, но все-таки на какие-то моменты в отдельно взятом пространстве существующим.
Получается же, правда?
Читатель, полагаю, уже смекнул, куда клонит автор. В России сегодня проживает идеальный монарх, с помощью братского служения, веры и жертвенности управляющий страной собственного Воображения.
И мы его знаем.
4
Для Никиты Михалкова сильный герой -
это единственное спасение от обстоятельств.
На все вопросы о принципах работы с актерами и о творческом методе Михалков говорит только о любви.
Любовь его к актерам обладает всей полнотой взаимности.
Ради него они способны на все! Они даже худеют, что, как правило, для русского человека страшнее смерти. С. Крючкова в «Родне» и А. Калягин в «Неоконченной пьесе…» не являются С. Крючковой и А. Калягиным. Это некие идеальные фантомы, живущие лишь в пространстве михалковских фильмов.
Сейчас, когда пишу эти строки, подобный фантом творится и с О. Меньшиковым тридцати шести лет от роду – с его лица стираются следы углубленного изучения Шекспира и Достоевского, выражаясь поэтически, и он становится восемнадцатилетним юнкером – и кто бы из вас, друзья, не отдал бы полжизни за то, чтобы стать на полжизни моложе?! В отличие от президента свое население Михалков сам себе и выбирает.
Никак не наоборот.
Это актерский народ глядит в неугасающей надежде на своего возможного правителя – выбери меня! Но вот сложился пасьянс из тысячи колод – есть образ воображаемой страны (то есть фильма), народ избран, чиновники для идеального им управления тоже. И между этим моментом и последним съемочным днем происходит то, неведомо что.
Участники неведомо чего много лет вспоминают об этом с дымкой мечтательной грусти в глазах. Наверное, уцелевший Ромео спустя годы так вспоминал бы о первой ночи с Джульеттой.
При этом что-нибудь путное понять, даже находясь в непосредственной близости, невозможно. Идеальное михалковское государство, как всегда, живет в полной изоляции, за стеной информационной блокады, в тишине и тайне, которые, как известно, требуются для любви и колдовства. Этот метод, метод полного погружения в предлагаемые обстоятельства, исходит от раннего Художественного театра, когда К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко со товарищи уединялись в имениях, ища ключи к тайнам драматургии А.П. Чехова.
Такой метод, конечно, не универсален. Но именно он создает особое очарование атмосферы лучших михалковских картин. Артисты в них прилажены, пристроены, притерты друг к другу, как то бывает в хорошей театральной труппе.
Конечно, было бы просто замечательно увезти куда-нибудь всю Россию-матушку и в тишине и спокойствии также приладить и пристроить всех русских людей друг к другу.
Режиссер на это дело нашелся бы.
Берлин, февраль 1996 года. Н.С. Михалков возглавляет жюри Берлинского фестиваля.
Эту почтенную роль он играет добросовестно и серьезно, с безукоризненной точностью являясь на просмотры. Легкий оттенок нетерпеливой скуки – скуки форварда, наблюдающего чужую игру, – не в счет. Такой Михалков всем хорошо известен. Такой Михалков, как присяжный поверенный, толкает речи «за матушку Россию» в публицистических передачах – зовут его сейчас исключительно в публицистические передачи, хотя он украсил бы собой и любое юмористическое шоу.
Несколько иной Михалков год спустя гуляет с костромским губернатором, заточив всенародные «очи черные», то есть Меньшикова, в лабиринтах Высшего военного училища химической защиты, откуда тот, как положено, должен выйти на полжизни моложе и на одно столетие раньше. В окружении сказочных юнкеров и реальных курсантов завороженный Меньшиков прилежно марширует и неукоснительно перевоплощается.
Этот алхимический процесс поразителен своей барочной избыточностью. Без всякой химической защиты Меньшиков, известный своими способностями к художественному перевоплощению, был уже доблестным царским офицером («Моонзунд», 1987). Без ежедневных уроков английского, проводившихся в Костромском высшем военном училище, играл в Лондоне на оном языке («Игроки» Н. Гоголя).
Для чего понадобилась вся эта отлично организованная громада иллюзии? В которой, однако, есть крупный изъян: если для перевоплощения актера в англоговорящего юнкера требуется столь крутая степень имитации, то для высокохудожественного исполнения любовной истории необходимо было срочно данного актера в кого-нибудь влюбить. А как же? Английский будет без акцента, а чувства?..
Да полно, точно ли лишь художественный результат интересует Михалкова. Результат, он, конечно, нужен, но вот закончится сказка, снимется новый фильм, и начнутся трудовые будни – фестивали, прокат, телевидение, критики, чтоб их черти съели. Когда еще доведется, и доведется ли вообще командовать парадом, пусть иллюзорным.
Нельзя сказать, что война притягивает Михалкова больше, чем мир: война несет смерть, которой режиссер, в общем, избегает (в своем творчестве), но вот военные точно нравятся ему больше, чем штатские.
В миру царит какая-то трагикомическая путаница. Например, совершенно неизвестно, в чем смысл жизни. Творятся странные вещи. Люди позволяют себе целыми днями лежать на диване. Вообще делают
