Она что-то знала

Земное. Ведь именно этого и желали бы люди – застать будущую жизнь на небе примерно такой же, как на земле, но чуть получше, несправедливей. Очень-то большой отлички разум не выдержит. Пожалуйста, то же самое, но без войн, болезней, убийств и нелюбви. Можете даже оставить общественный транспорт и выборы в городской совет. А жуткую информацию, что на небе нет водки и полового акта, вообще лучше не сообщайте, не гасите в смертных остатки желания попасть на это ваше небо.

Кто это говорит? Это я говорю с тобой, мой милый, стараюсь тебя позабавить. Мы сыграли первое действие с нашей первой куколкой, мы покидаем Петербург и отправляемся в Москву.

Ты ждал чего-то другого? Ты хотел небывалых приключений, гремучих страстей, пёстрых лент истории, затейливых мыслей? Может быть, ты хотел, чтобы я написала о тебе? А я рассказываю о «какой-то тётке»: ну подумаешь, померла – не померла, отчего да почему, кого это вообще может интересовать. Мой дорогой, я по-прежнему люблю тебя, но примириться с твоим миром я не могу. Нет, прости! И вообще ты ещё ничего не знаешь и не понимаешь, для чего затеян рассказ. Всё не так просто, милый. Мы прошли только часть пути… Дальше, дальше…

…Мы садимся в поезд и, как всегда, остро, неотвратимо, всем телом ощущаем мягкий, новорождённый толчок первого движения… Поехали.

Действие второе: МАРИНА

…Мне всё ещё хочется думать, что у природы, когда она творила эту девушку, был какой-то широкий, изумительный замысел. Она была ласкова, разговорчива, весела, проста в обращении, поэтично верила в Бога, поэтично рассуждала о смерти, и в её душевном складе было такое богатство оттенков, что даже своим недостаткам она могла придавать какие-то особенные, милые свойства… Но любить по-настоящему, как я, она не могла, так как была холодна и уже достаточно испорчена. В ней уже сидел бес, который день и ночь шептал ей, что она очаровательна, божественна…

Антон Чехов. Ариадна

9з

Так, для примеру, чижик стоит два целковых, а чижиха в том же магазине – копеек пятьдесят, сорок, а то и двугривенный. А по виду птички – как две капли воды. То есть буквально не разобрать, которая что, которая ничего.

Но вот чижик перестал водичку пить. Он сел поплотнее, устремил свой птичий взор в высоту и запел. И за это такая дороговизна. За это гони монету. За пение и за исполнение.

Но что в птичьем мире прилично, то среди людей не полагается. И дамы у нас в одной цене находятся, как и мужчины. Тем более у нас и дамы поют, и мужчины поют. Так что все вопросы и все сомнения в этом отпадают.

Михаил Зощенко. Сирень цветёт

Анна предпочитала перемещаться из Петербурга в Москву через маленькую смерть – ночной поезд: так прибытие из одного мира в другой не казалось безнадёжно фантастическим. Немножко умер – и оказался в столице. «Здравствуй, матушка», – пробормотала Анна, выходя на перрон. Хотя женский пол городского демона давно был под вопросом, но тайные домашние ритуалы Анна предпочитала не менять, и с лесом и городом, входя, – здороваться непременно.

Её встречал троюродный братец Боря, смурной телом по утреннему часу, но бодрый духом крепыш: куртка нараспашку, брюшко грамотное, напитанное правильной едой и придавленное фитнесом, залысины, очки.

– Анютка! Ну ты даешь – из поезда свежа, как черёмуха какая-нибудь! Вы там в Питере в холодильниках часом не лежите?

– Лежим, лежим, по полгода лежим, морда московская…

Борьке было двенадцать, Анне – десять, когда он приехал на месяц к ним на дачу и всем приглянулся: здорово находил грибы, ловко построил шалаш и до упаду смешил собиравшихся в шалаше малолеток анекдотами. Образовалась даже местная игра «в болотного» – кто первый выскочит из шалаша пописать, тот и есть «болотный», проигравший. А однажды, когда они оказались в укрытии одни, Борька по- родственному, без цели соблазнения, вынул крупный кривоватый конец и предъявил сестре в доказательство намечающейся непростоты жизни. «В прошлом году ещё ничего, а в этом – торчит и не пойми с чего», – пожаловался он. Анна вежливо потрогала конец и поделилась знаниями: говорят, это у вас у всех так. Борька убедительно парировал, что у всех не проверишь, и поинтересовался имуществом Анны, но та была из семьи врачей и мысль о немытых пальцах троюродного братца её вспугнула. Эта картинка, образчик наивного искусства детской эротики, застряла в памяти, а по озорным искоркам в Борькиных глазах она понимала, что и он всё помнит прекрасно.

– Да! – вещал Борька, руля «фордом». – Жаль, тебя не было! Схоронили деда. Такие речи толкали… Честь и совесть… Уходит эпоха… Все пришли, кто мог, – весь архив, ученики…

– А ты как думаешь – уходит эпоха?

– Дак ушла уже. Кое-какое имущество осталось, и всё. Кстати, дед проявил нечеловеческое благоразумие и написал завещание, по всей форме. Квартиру на Пятницкой нам оставил, представляешь подарок? Она по нынешним ценам тыщ в двести встанет. Я тебя туда отвезу, да? Тебя прописал отдельной строкой – книги по истории, альбомы. Мы ничего не трогали – выбирай что хочешь. Поужинаем сегодня?

– Давай. Где и поесть ещё. как не в Москве-матушке.

– Ага, – обрадовался брат и стал усиленно и сладострастно что-то прикидывать в уме, как все москвичи, выбирающие рабочим утром, где бы покушать вечером.

– Так. Ну, положись на меня – не обижу. Есть одно место…

– На твой вкус, братик. Что на работе?

Боря недавно стал работать в одной конторе чьё существование хоть и не было строго секретным, но и никак не афишировалось: нечто вроде негласной федеральной компьютерной полиции, в помощь официальным органам, которые, как и все госдинозавры, не справлялись с катастрофически изменчивой ситуацией.

– Знаешь, вот чуть не впервые в жизни – то, что надо. Вот только не могу просечь одну хитрую гадюку, я ж её и нашёл. Видно, давно действует, и по уму – снимает в момент операций чуть-чуть, ну там пятьдесят, сто единиц. Кому нужно такое отслеживать? А у неё, у гадюки, в месяц несколько штук копится спокойно.