Позор и чистота

вздыхал Андрей, повторяя в уме кошмарно-тоскливые стихи Введенского, и отвечал сам себе: – Потец – это пот, выступающий от смертельной тоски на ухе человека, который принужден слушать бред злобной и нахальной женщины, решившей его использовать. К тому же, говоря с Карантиной, Андрей всякий раз вспоминал подслушанную в детстве исповедь дядьки-Валерки, и его слегка мутило.

С этим он и боролся. Уговаривал себя. Да, он случайно узнал об этой даме постыдную тайну, однако она тут при чем? А если бы он такое узнал о друзьях, о родителях, о возлюбленных – неужели перестал бы верить им, любить их?

Неужели перестал бы? Так вот на чем все держится – на личных тайнах.

А если допустить, что наша жизнь действительно кому-то неведомому вся открыта, вся разложена перед ним, и этот несчастный (допустим, ангел-хранитель) каждую минуту видит все?! Как он может после этого любить человека, помогать ему? Хотелось бы верить – когда человек сидит на унитазе, ангелы-хранители все-таки деликатно отворачиваются.

«Я уверен, что люблю Эгле, – думал Андрей. – У меня меняется состав крови, когда я вижу ее или даже только думаю о ней. Но я не знаю о ней ничего позорного, грязного. А вдруг узнаю? Что будет со мной? Или, как утверждает Жорж, любовь – это недостаток информации?..»

Пугали Андрея и явные ноты какого-то смутного призыва в речах Карантины. Ничего не зная о нем (и не интересуясь его делами вовсе), она пылко выражала восторг перед умом, образованием, мужественностью и душевными добродетелями Андрея. В этом чувствовалась накатанная дорожка. Карантина была убеждена, что в общении с мужчинами катит только беспардонная лесть. Что они боятся и презирают женщин, но могут увлечься собственным отражением в их глазах. Соблазнять племянника она всерьез не собиралась, вела себя так, как привыкла вести себя с мужчинами, а мужчины были для Карантины именно что «все мужчины». Как для русского партизана все немцы – фашисты.

Андрей для общего житья был приятный, симпатичный человек. С таким оказаться в одном купе – удовольствие. Не чавкает, не храпит, анекдоты не травит и с разговорами не вяжется. Он умел уступить, не дергал людей просьбами и хорошо видел себя со стороны. Однако с Карантиной, чуял Андрей, он сорвется.

Но дочь Карантины тронула его сердце, и он хлопотал, закупал продукты, составлял культурную программу – может, получится куда-нибудь сводить нашу девочку. Сестрица! И тоже любит Эгле – настоящая сестра. Вот Бог послал. Ради нее можно стерпеть и мамашу. В конце концов, не смухлюй она тогда, и не было бы Вероники на свете, вот так-то вот.

Дядька-Валерка покуда бунтовал против судьбы и явиться к Андрею для встречи на высшем уровне твердо не обещал. В его душе неожиданно образовались силы одолеть новый этап несогласия с действительностью, и дядька бодро пошел по этапу. Когда на милом, скромном фуршете после концерта в Музее истории демократии к нему приблизилась Изольда с огромной вишней, которую она держала за плодоножку, покачивая точно колокольчик, и нежно сказала: «Ам! Ам!», дядька ответил: «Уймись, крыса» – и решительной походкой героя не нашего времени отправился пить водку в любимую рюмочную на Большой Никитской…

Восьмого сентября, ясным теплым утром, Карантина с Никой прибыли на Ленинградский вокзал.

Как известно, всех, прибывших на этот вокзал, первым делом встречают плотные ряды якобы-таксистов, предлагающих проехать пару-тройку километров за неземную сумму. Автор убежден, что это не реальные шоферы, а нанятые городской администрацией статисты, призванные сразу и резко продемонстрировать приезжим, что жизнь в столице – это вам не шуточки.

Но это не Карантине было объяснять. Пробормотав: «Отвяжитесь, пираньи!», она прошествовала на улицу, где мигом поймала то, что ловят все вменяемые новоприбывшие на Ленинградский вокзал фигуранты, – грязные «Жигули» с разбитым лобовым стеклом и восточным человеком средних лет за рулем, который кивал на все слова, обращенные к нему, и понимал из них примерно одну четверть…

Добро пожаловать в ад, Катерина Павловна!

6. «А тем, кто сам добровольно падает в ад, добрые ангелы не причинят…»

Глава шестнадцатая, в которой пока сбываются не все мечты наших героев

Накануне приезда родственников, хотя времени не было никакого, Андрей извернулся и забежал к Эгле домой. Королева Ужей хандрила, не репетировала, ни с кем не общалась и даже с Андреем разговаривала сердито. Вообще-то она разговаривала по-хамски, но Андрей никогда таких эпитетов по отношению к ней не допускал и в мыслях.

Расстроилась, что концерт, по ее мнению, был неудачный. Сердится. Вот, попался под горячую руку… Если бы кто-то объяснил ему, как он развращает талантливую, но невоспитанную девушку своей добротой… но этот кто-то был надежно заблокирован в уме Андрея.

Эгле с директором Наташей снимали трехкомнатную квартиру на Тверской-Ямской у женщины- искусствоведа, уехавшей в Германию к дочери. Эгле любила это жилище за старомодное изобилие книг. Она была уверена, что все книги, пусть смирно стоя на полках, имеют постоянное и сильное излучение. «Я облучаюсь, даже когда сплю!» – восклицала она.

Эгле просмотрела запись концерта, привезенную Андреем, но велела на сайт ее не выставлять. Она возненавидела этот концерт из-за наглой обструкции, которую устроил демон Камского. Она не употребляла таких терминов и не вполне понимала точные причины своего энергетического провала, а потому злилась еще больше, ругала группу, зрителей, директора, саму себя. Досталось и Андрею.

– Ты же вообще ничего не рубишь в музыке! Тебе что ни сбацай – все хвалишь. Уха нет вообще!

– Уха нет, правильно. У меня только глаза. Я же художник…

Хорошо, не было Наташи – стройной, белокурой, с рассеянной сладковатой улыбочкой. А то опять начались бы мысли…

–Еще родственников каких-то кретинских притащил.

– Я знать не знал, честно! Тут чистые проделки судьбы. Я только один раз в детстве слышал про эту историю с дядькой. Но никаких имен-фамилий, ничего…

– Да уж эти наши барды… – рассмеялась Эгле. – Не слабо напахали с женским полом. Чего он пел-то, не припомню. Какой-то он у тебя неколоритный. Бесцветный какой-то. Ну и что, теперь эта оглобля его шантажировать будет? Жуткая девка. Вот как пить дать, она еще попрется в телевизор про свою несчастную долю женскую рассказывать…

– Ну, не думаю. У нее таких связей нет.

– Какие связи? Ничего не надо. Позвони да расскажи про то, что у тебя дочка незаконная от певца известного, все будут счастливы. Ха. Интересный ритм – «дочка незаконная от певца известного…»

Андрей вдруг подумал, что событий, развивающихся так, как сказала сейчас Эгле, он предотвратить никак не сможет.

– Ты что там помрачнел? Боишься, фамилию трепать будут?

– О Господи. Боюсь, конечно. Ты права – она на все способна, эта Катаржина. Мне, знаешь, девочку жалко… Они приезжают завтра. Может, договорятся как-нибудь с дядькой по-мирному.

– Где будут жить?

– Ну где им жить. У меня…

– Напрасно ты влез в это дело.

– Это моя сестра, понимаешь? Сестра.

– Не понимаю! – разозлилась Королева Ужей. – Никогда не пойму! Эти дурацкие ваши истории насчет родства. Кто-то по пьянке завалил кого-то, и теперь у тебя, видите ли, сестра, и у тебя к ней откуда-то чувства. Знать ее не знал и видеть не видел. Ничего общего нет. Какие-то комочки слизи разбухают и делятся, и на этом основании мы должны любить это… этот результат бесконтрольного деления. Эту чужую мерзкую плоть… Родство может быть только духовным! Больше никаким! Ты сам найди свое, найди своих, тогда люби, тогда береги. У меня этих говнородственников целый поселок вообще…

– Ты говоришь как мои родители.

– Ну и правильно они говорят.

– Нет! – закричал Андрей, так что Эгле на мгновение растерялась. – Нехорошо так говорить. Не по- человечески получается. Родилась девочка, чем она виновата? Ни отца, никого… Она не мерзкая плоть, она