нее у Грибовой не было. Куда пойдешь, в какую милицию, когда дочь уехала с матерью? Никаких прав, никаких.
Печаль терзала корявое сердце Валентины Степановны так неотвязно, что однажды она сжала в руках крошечное, мягонькое от бесчисленных стирок Веркино платьице, вдохнула запах и заплакала.
Она разваливалась, точно из механизма вынули стержень. Могучей болью загудела спина, заныли коленные чашечки, а к врачам Валентина Степановна не ходила никогда и, чего там в нутрях творится, знать не знала. Она была из той породы русских, что свято веруют: как застрахуешься – так сгоришь, пойдешь к врачу – еще хуже заболеешь. И для чего лечиться, для чего жить? Уже ни к чему было бегать по заработкам, с наслаждением прикидывая, что можно купить для Верки, незачем стало готовить и впихивать вкуснятину – не в кого. Убирать-подметать – и то без толку, и сору-то вроде не стало. Бутылку да тарелку утром помоешь, и вся уборка… Господи, да ведь они могут и не вернуться. Надо было паспорт Веркин спрятать! А тогда в поезд бы не посадили. У нас не забалуешь – свобода-демократия, а никакого билета без паспорта не укупишь.
Нагрянуть в Москву – и куда? «Лжица подлая» никакого адреса не сказала.
И Валентина Степановна, забив на свои королевские правила, попросту запила, как жила, – честно, размашисто и откровенно. Перед телевизором. Закусывая собственной картошкой с собственными солеными огурцами еще прошлого года.
Встревоженная Тамарка, которой донесли, что Валентина метет водку ящиками, зашла к подруге в полдень и застала ее на кухне в диком виде.
Седые патлы, которые Тамарка же и подстригала ей покороче раз в квартал, были всклокочены и топорщились безумным ежом. Грибова опухла, от нее остро несло чесноком. При этом в доме было чисто, тарелки вымыты, а на столе красовались злодейка с наклейкой и несколько ломтей черного хлеба. Рядом с ломтями стояла тарелка, полная скатанных из хлеба шариков. Валентина все время скатывала эти шарики, закладывая внутрь крохотку чеснока.
– Мировую закусь придумала, – сказала Валентина. – Берешь чуть чесночку, закатываешь в хлеб – так удобно. Угощайся, Тамарушка. Я запила.
– Валь, ты чего?
– Да говорю – запой у меня. Да все знают. Пятый день пошел.
– Господи! – сморщилась Тамара в ужасе. – Валюша!
–Чего Валюша? Мужики по неделям пьют, и ничего. Но у них еще такое удовольствие есть, чтоб жен бить, дочек насиловать. А у меня голая водка, бить некого. Но все равно счастье.
– Валь, какое счастье, ты что, – убито прошептала Тамарка и машинально съела чесночный катышек. – Работа стоит и вообще…
– А, ты съела? Ну как? Хлопни водчонки и закуси, тогда разберешь. Стоит, значит, работа! И хрен бы с ней. Слушай, а за каким чертом мы всю жизнь пахали, ты не в курсе? Смотри, во что мы с тобой превратились… В зеркало смотреть тошнит.
– Да вот еще, – ответила Тамарка. – Ничего меня не тошнит. Меня устраивает, что в зеркале вообще что-то отражается.
– Хе-хе! Хорошо сказано, подруга. А ты скажи тогда, за что нас Бог обидел, как черепаху, что у нас дети такое дерьмо.
– Эх, Валюша, чего уж теперь… больше рожать надо было. Родилось бы и дерьмо и не дерьмо. У меня, кроме меня, в семье еще пять детей было. Ну, считай – Сашка сел, туберкулез в зоне схватил, потом с ним и спился, Ольга спилась вместе с мужиком своим, Толя в армии сгиб на подлодке, а остальные так, ничего. Значит, трое пропали, а трое сдюжили. Пятьдесят на пятьдесят…
Валентина Степановна в задумчивости сжевала целую горсть закусочных катышков.
– А я после Катьки аборт сделала и уже не беременела ни фига. Ой, Тамара, что-то скучно мне… – простонала Грибова и налила себе полный стаканчик.
«Ой, скучно, Валентина Степановна, скучно!» – простонала ей в ответ русская равнина и, не имея возможности принять стаканчик, так же тоскливо и жадно, как мамаша Карантины, стала поливать себя дождем.
Лейся, лейся, древняя, спасительная морока! Смывай грязь и порождай грязь. Вбей ведьминскими тонкими пальцами в наши нищие головы прекрасную, бодрящую идею о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же воду, чтоб мы забыли –
– А у нас такой заказ был хороший, – вздохнула Тамара. – На Первой Речной домик. На три с половиной штуки договорилась плюс наша краска… Раз уж Севастополь накрылся, так поработали бы, а то потом сырь пойдет, потом колотун и все, зубы на полку…
– Обрыдло! – коротко ответила Грибова, и равнина, упиваясь дождем, отозвалась: – Обрыдло, Валя, точно говоришь… Хоть всю меня кровью залей, концлагерями меня застрой, хоть любой Тамерлан объявись и великой палкой лупи стада народов – я работать не пойду-у-у-ууу…
Завыл ветер и началось то, о чем русские люди говорят, передернув плечами, с удивлением и тайным ужасом-восторгом: ну, погодка! И знают, что когда их земля в таком настроении, лучше всего тихо сидеть дома да водку пить. Однако…
– Алло! – раздался у крыльца напористый женский голос. – Валентина Степановна Грибова тут живет?
Кого черт может принести в такую погоду!
А кого может, того и носит. У дома Валентины Степановны, браня дождину с ветрищем, топтались четыре чужих человека – съемочная бригада ток-шоу «Правду говорю».
Глава двадцать четвертая,
в которой Валентина Степановна говорит правду
С провинцией связываться – одно мучение. Что такое время, знали только в Москве. Заказанный за три дня джип и не подумал их встретить в Петербурге, пришлось администратору Инге час вопить по трубе, ну, это она умела. Коля Соколинский, оператор, что время даром терять, откупорил фляжку, да и у Миши-звукоинженера с собой было. Кристина-журналистка, отвечавшая за сюжет, была юна и тревожилась из-за ранней алкоголизации группы, забавляя «стариков».
Это не называется пить. Ты, малявка, еще не видела, как «железо» пьет, когда всамделе пьет. Тощая, стильная Кристина, с мальчишеской стрижкой и той самой вилкой в заднице, что торчит у тележурналистов-неудачников, раздражала всю группу. Клиника! Чего поперлись? Местным нельзя было сюжет заказать? Нет, ей нужен был личный контакт. Вышибут ее скоро, дуру нервозную. Нефартовая!
Кристина и сама знала, что она нефартовая, поэтому постоянно улыбалась и одновременно орала, отчего получался нехилый оскал. До выяснения обстоятельств «железо» могло и в машине подождать, но она выгнала всех на дождь. Она боялась идти к своей героине. Катаржина яркими красками расписала ей портрет матери.
Ни в коем разе не звонить по телефону! Она и говорить не станет, а завалитесь после звонка – вилами встретит. Мать надо брать внезапно, прямо в доме. Напирая на то, что это для внучки, что это Ника просила рассказать о своей судьбе. Объяснить, что она, Валентина Степановна, совершила подвиг и обязана рассказать об этом женщинам России.
Пока теледамы в два горла трещали заготовленные тексты, видавшие виды Коля с Мишей прикидывали, как снять открывшуюся взору знакомую жанровую сцену «баба в водке». Первой очнулась Тамарка и заметалась, приводя Валентину в чувство, плеща ей в лицо холодной водой, стягивая сопревшую кофту, укладывая прямо руками всклокоченные власы. Грибова не сопротивлялась, лишь слабо кряхтела и поводила глазами.
Заявись группа хотя бы на второй день ее запоя, Валентина Степановна повела бы себя разумно, то есть послала чертей к Родине-матери, чей падший дух они успешно растлевали. Но она ослабла, помутилась в уме и видела реальность в неверном, фантастическом свете тех лампочек, что в причудливом ритме вспыхивают в отравленном сознании запившего человека.
Она хотела видеть внучку, поговорить с тварью-дочерью. А возникшие в ее доме призраки как раз и уговаривали все рассказать, обратиться к дочери, облегчить душу, объявить правду.
Правду говорить? Ха. Да Валентина всю жизнь только и делала, что правду говорила. Надо заметить, что среди русских людей, живущих исключительно своим трудом, это бывает. Правда и то, что говорящие
