Смерть это все мужчины

пропила ещё. Мама была сильна мужем по имени Николай Петрович, который дотянул до пенсии, а не откинулся, подобно среднестатистическому русскому мужчине, и даже трудился сторожем на складе. Николай Петрович, как работяга, носил чёрную куртку-непромокашку и покуривал себе в кулачок, втягивая и без того ввалившиеся щёки. Живой и действующий муж означал женскую состоятельность Мары, и Леонтий Кузьмич торжествовать над ней не мог.

Полная, высокая Валентина была нарочно без головы, дабы все могли оценить завитую шапку только что подкрашенных белых волос. У Валентины не наблюдалось мужа, что означало бы безоговорочный её проигрыш, если бы не сын. Сыном не мог похвастаться никто из женщин, кроме Вали, а потому выходила боевая ничья. Олег, брательник мой, был довольно говнистый малый, но какие-то эстетические позывы в нём намечались: будучи маленьким, невзрачным, с плохими волосами, он побрил башку, надел кожаную куртку, тёмные очки, помалкивал и уже мог если не привлечь женщину, так хоть напугать. Галина тоже не поленилась и сделала укладку, и у неё были белые волосы, но не такие пышные, как у Вали. Это подпортило ей настроение, но не безнадёжно – волосы волосами, а Леонтий при ней.

Виновник торжества, заваривший всю кашу родства и свойства, в потёртой кепке, с красными глазами, братски перекуривал с Петровичем.

Завидев нас, родственники сделали несколько движений, как положено кордебалету при появлении корифеев. Я, здоровая, красивая и состоятельная журналистка, да ещё при партнёре, приносила кучу очков Маре и Леонтию. Правда, они были наслышаны про крутого бизнесмена, а тем временем у моего бока гарцевала различимая за километр социалка, мужчина трудной зарплаты. Все дамы, хрустя цветами в целлофане, расцеловались со мной, выдерживая доступную им меру скорби и любопытства. С мерой хуже всего было у Валентины, которая пожирала меня и Андрюшу завидущими глазами. Отсутствовала вторая жена Леонтия Кузьмича, актёрка Люся, но та по пьянке разбилась на машине. Сама была за рулём. Давно уже. Папаша, как положено, от одной нелепой бабы, моей мамы, ушёл к другой, ещё менее пригодной для семейного счастья.

Подъехал казённый транспорт, и мужики вынесли гроб, обитый тканью салатного цвета. Когда гроб погружали в автобус, мама заметила, что на нём болтается бумажный ярлык. Она, выругавшись, попыталась его сорвать, но безуспешно. Интересно, что там написано? «Похоронное изделие, ГОСТ 567 89 453 ДР»… Главное, можно было преспокойно обойтись без этого морга, подъехать прямо в крематорий. Родственники расселись попарно у гроба и укатили, а мы с Фирсовым поплелись к его машине. Стало теплеть, и с неба пошёл обыкновенный дождь.

3

– Который твой отец?

– В кепке.

– Да… красавец… – усмехнулся Андрей. – Наверное, свой подход имеет. Вон каких женщин боевых заполучил.

– Никакого подхода. Просто на всех женится. Гроб какой дешёвый купили, крохоборы.

– А на что он нужен дорогой?

– Чтоб «не хуже, чем у людей»… В деревне хоронили бы, так весь народ бы привалил – посмотреть, на что родственнички взошли, на какой расход. Федосья моя деревенская, лет пятнадцать в городе прожила, тосковала – жутко.

– Счастливая ты. И папа жив, и мама. А у меня мама умерла уже десять лет как, и папа сильно сдал в последнее время. Я поздний ребёнок…

Такое оригинальное определение счастья, как живые родители, мне в голову не приходило.

– Ты что так хмыкаешь иронически?

– Думаю про счастье оттого, что и папа жив, и мама. Что-то я его не чувствую.

– Обиделась, что развелись? Ну тут ничего не поделаешь. Я сам с удовольствием жил бы с одной женщиной всю дорогу. Но жизнь, понимаешь, мечет петли…

– Во всяком случае, всю оставшуюся тебе жизнь ты проживёшь с Ниной.

– Я знаю… – сказал Фирсов безрадостно.

По дороге я купила двадцать белых гвоздик. Я переживаю за репутацию этого чудного, изысканного цветка, подорванную большевиками. «Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика – наш цветок», – пели сатанинские хоры в моей юности. Очертания без вины виноватого цветка были ангажированы в целях пропаганды, и гвоздика оказалась самым расхожим и опозоренным даром Флоры. Я хочу её реабилитировать и покупаю помногу – в больших букетах виднее изгибы славного Замысла.

Крематорий был предпоследней (перед кладбищем) инстанцией государства, в которую приводила путника социальная тропа. Забыть, что это именно государственная инстанция, не представлялось возможным. На бетонном коробе, куда вели бетонные ступени, не красовалось вывески, и с помощью легкого грима его можно было выдать за что угодно – кинотеатр, дворец культуры, комбинат общественного питания, дом творчества пионеров, главный корпус санатория. Основной принцип оставался всё тем же, из постановления партии 1958 года «О борьбе с архитектурными излишествами». Так лет сорок и прожили – без излишеств. Да их в социальных сооружениях и сейчас негусто.

Внутри, в сонном, пустынном кошмаре лестниц, коридоров и дверей, чувствовался неистребимый запах. Ад был близко, рядом. На него указывала приветливая надпись «Кафе», сделанная жизнерадостными красными буквами, и стрелочка. Понятно, кто мог сидеть в этом кафе, умаявшись на потогонной службе. Ведь не люди же, Господи, ведь не люди.

Мы с родственниками метались по коридорам под водительством Валентины, сжимавшей в руке некие бумаги с нашими правами и обязанностями. Валентина повела себя как опытная и энергичная социальная единица – вскоре отыскалась особа средних лет в синем костюме, неотличимая от своих сестёр, обитающих в загсах, собесах, ЖЭКах и паспортных столах. Это была та же самая женщина, глядящая сквозь вас и управляемая какими-то силами извне. Она сообщила, что гроб открывать нельзя, от бабушки пошёл запах, поэтому нам надо отправляться на площадку заднего двора, куда нам вывезут закрытую домовину. Все пошли как сомнамбулы, только мама хранила на лице упрямо протестующее выражение.

Мы стояли немой кучкой на заднем дворе, нам прикатили гроб на каталке. Мы положили сверху цветы. Зачем? В маме появилось волнение. Кажется, она собиралась прочесть стихи, но отложила выступление до поминок. Леонтий заплакал, Валентина стала сморкаться.

– Ну? – спросили крематорские служаки, неотличимые от своих братьев в больницах, складах, задах магазинов и на кладбищах. Это были те же самые мужички, копающие, толкающие и несущие, с глазами, в которых от века пропечаталась верная жена-бутылочка.

– Да, можно, да, – закивали мы, и мужички укатили гроб. Ярлык с него так и не сняли.

Пепел выдавался через неделю.

4

Поминки по бабушке Федосье справляли на проспекте Просвещения, в квартире Валентины. Эта жилплощадь знаменовала предел материального расцвета Леонтия Кузьмича. Федосья продала дом, Валентина сняла сбережения, Леонтий поехал с шабашниками строить птицеферму – и в результате воплотилась мечта социального человека, трёхкомнатная квартира в кирпичном доме возле метро. Заметьте, не первый и не последний этаж. Невроз «первого-последнего» этажей, о которых иные гневно писали в разменных объявлениях «не предлагать!», объёмно характеризовал позднесоветскую психологию: граждане шугались всяких крайностей и не хотели быть ни первыми, ни последними.

Андрюша собирался кого-то из моих родственников взять в свою машину, но в результате получалась задачка похуже той, знаменитой, с мужиком, волком, козой и капустой. Посадить вместе трёх женщин? Опасно. Маму и папу? Но у них спутники жизни напрягутся. Папу с Галей? Валю с Олегом? Мама обидится. Маму с мужем? Это уже не для моих нервов было, поскольку мама, оказавшись в ситуации психологического комфорта (его бы не было, окажись она вместе с Леонтием или кем-то из его женщин), обязательно стала бы лезть с вопросами к Фирсову. Уехали вдвоём.

Он погрустнел, задумался.

– Что, Фирсов, хороша у нас социальная жизнь, а? Красотища-красотища, от роддома до кладбища.

– Да зло берёт, Аль. Ну ведь можно как-то иначе, не знаю. Этот крематорий… Какая-то фабрика. Так некрасиво, бездушно всё. Гадкое место.

– Как живём – так и мрём. Ты поедешь куда, посмотри в окошко. Всё какие-то развалины бетонные,