Смерть это все мужчины

жилища толковые, и разделение труда, и воспитание детей, и практическая магия, а у других с прогрессом напряженка, зато есть агрессия. Агрессия хитра, изобретательна и, пока не выработает свой ресурс, неутомима. Казалось бы, что проще – вырасти, воспитай, расчисти, придумай, сотвори своё – и владей по праву. Но ещё проще взять дубину и отобрать чужое, и не в размерах естественного аппетита, а в размерах непостижимого для меня космического охренения. Меня всегда злило, что мужскую агрессию объясняют животными инстинктами. История не знает слона, вознамерившегося управлять всеми слонами Индии, или волка, объявляющего себя главным волком Евразийского континента.

Завелся давно, в тайной древности, этот вирус, и пошло-поехало. Сотни историков описали жизнь Наполеона, и не всё, но многое из написанного я прочла. Пыталась понять. Способность понимания, вообще-то, конечно, дефицит, но я стараюсь, стараюсь. Чего добивался этот человек? Он стал во главе оригинальной страны, надорвавшейся в социальных революциях и сильно сократившей национальный интеллектуальный запас путём отсечения человеческих голов от тела. Наличных французов никак не хватило бы, чтобы обеспечить сколько-нибудь последовательное и грамотное управление теми территориями, которые Наполеон собирался завоевать и частично завоевал. Как он представлял себе и представлял ли эту самую, желанную и возлюбленную, власть над миром? Как бесконечный парад войск? Чтобы с утра до вечера слышать «Ура императору!» на всех языках? Сколько лет? Бесконечно, всегда? И случайно ли в сумасшедших домах сидит такое количество мужчин, воображающих себя именно Наполеонами? Хочется собрать всех подобных «героев» мировой истории в единую кучку и ласково-ласково, как тяжелобольных, спросить их: ребятки, н у, а теперь, когда всё минуло и вы наигрались, навоевались, наплескались в крови, скажите, объясните – зачем?

Какого рода это удовольствие? Что вы думаете и воображаете, когда говорите о власти над миром, – вы, не имеющие власти над собственной жизнью? Когда вы умрёте? Кого вы полюбите? Какой цвет глаз будет у вашего ребёнка? Какая форма женских туфель войдёт в моду через пять лет? Не знаете. А берётесь управлять. То есть – уничтожать. За это вы попадаете на скрижали вашей истории, истории агрессии. И ваши историки пишут о солидных причинах, по которым надобно было лишить жизни столъко-то живых людей. Сколько именно, ведь никто никогда точно не знает. Исторические цифры приблизительны – тыщу туда, тыщу сюда. Батальоны нолей, не лезущих в голову. Нас-то, баб, я думаю, долгое время и в расчёт не брали.

А всё это нужно было учить и сдавать– ну, туда, куда мы сдаём всё выученное. Я зубрила, стараясь не вникать, да вникать и не просили, поскольку, в бытность мою школьницей, вся история человечества рассказывалась бегло и кратко, как печальный тяжкий сон, прерванный великой социальной революцией, после которой наступила власть справедливости и планомерного расцвета.

Здесь винюсь – соблазнилась я этим соблазном. Насчёт красных-прекрасных комиссаров, которые за счастье народа бьются. Там ведь хитро было, там чёрный кристалл кромешной лжи обрамляли золотые слова о братстве, свободе, бескорыстии, а в России всегда есть почва для этих семян, наверное, процентов пять-шесть населения всегда по природе, не по рассудку привержены к нестяжательству, к искомому труду на благо, чтоб от каждого по способностям, каждому по труду. Это основной принцип, значит, развитого социализма. Чем плохо? И церковь христианская об том же толкует и благоразумно прибавляет: но – не здесь.

Кстати, у родителей моих был в заводе цирковой номер – они при гостях просили меня, маленькую, спеть песню Булата Окуджавы «Надежда». «Я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Фурор был полным – я пела, как запомнилось: «… и комиссары в пыльных членах…». Хорошая оговорка, характерная, но любила же я советские святцы – лет до шестнадцати хватило, – где командир полка бредёт по берегу, и след кровавый стелется по сырой траве, и страна огромная встаёт на смертный бой, в миру воспеты, кажется, все полезные профессии, а любовь может быть только настоящей. До сих пор тащусь от советских картин пятидесятых годов, где румяные юноши в неимоверно стильных пиджаках отстаивали перед ярой мордой быка-коллектива своё право на индивидуальные виньетки в хрустальной классике идеологии. Представляю себе, с каким ужасом смотрели подобные фильмы цепные псы империализма в своих гав-гарвардах, понимая, что в эти головы помещается только одна идея, и если срочно не внедрить туда вторую, конец всему.

Вообще на моих глазах в рекордный срок произошла удивительная мегадрама: полный исторический реванш отрицательных героев советского искусства. Все эти предатели, стяжатели, подлецы и жулики, которые плевали на общее дело и обустраивали свои животишки, все, кто запирал сало в тумбочку, спекулировал импортной техникой, воровал у дворянских старушек антиквариат, записывал дачу на жену и машину на тестя, кто в поте лица доставал дублёнки и варил джинсы на продажу, – все, до распоследнего эпизодического лица, восторжествовали в реальности. Социализм был сожран взбунтовавшимися отрицательными героями до основанья, под слабые замогильные стоны пыльных комиссаров…

От действительности несло, как от горящей помойки, но между ею и мной всё ж таки была фата- моргана. Я довольно рано поняла, что со мной что-то не так, что к настоящему советскому человеку не прильнёт в темноте кинотеатра неизвестное лицо, шепча на ухо что-то непонятно-ужасное, что ему не будут свистеть вслед ремонтные рабочие, что при виде его глаза папиного друга не нальются тяжёлым и вонючим маслом… Но в советскую фата-моргану меня брали, брали и такой, неправильной, ненастоящей! Мне было там место, среди воителей и строителей, я тоже могла оставить кровавый след на сырой траве, и не потому, что сдуру забыла вату, поехав с друзьями за город (гигиена советская никаких тампонов и прокладок знать не знала), а потому, что сражалась за светлое будущее человечества и что-нибудь повредила в борьбе. Как мне нравились герои! Как мне хотелось улыбаться по дороге на расстрел!

Это, в общем, было неплохим выходом – предрасстрельная улыбка, – поскольку героическое поведение, краткое и молниеносное, трудностей не предвещало, а вот что делать с изнурительным напряжением пола, терзавшим меня, я не знала совсем… И сейчас не знаю. И никто не знает. Какие тут могут быть советы, когда каждому и каждой достаётся своя природа, свой объём огня и воды, своя сила тяги, свой кусок первозданного хаоса? Кому-то ведь он вообще не достаётся, или так, крошки-искорки. Мне много досталось. Много. Целый дар – без объяснения зачем. Не ропщу, поскольку природа никогда и никому не объясняет своих даров.

Но сложилось интересное положение дел, при котором предполагалось некое моё развитие как существа, некий трудовой путь, где нужно было упражнять, а затем использовать имеющиеся способности – и чем их было больше, тем, очевидно, было лучше. Однако это нельзя было ни упражнять, ни использовать, ни обнаруживать даже. Девочки, которые соглашались это использовать, сразу и резко уходили в другой мир и оттуда смотрели на нас, оставшихся, как с другого берега и сквозь сон. Помню одну такую девочку, пышную, красивую, неглупую, звали её Ольгой, и было ей на момент отплытия на остров Цитеры четырнадцать лет, как она скучала на уроках, хлопала ресницами, и всё поправляла лямочки и бретельки, и лениво улыбалась, когда её вызывали к доске. Это была не девочка, не школьница, это была женщина для мужчин, и какой смешной, дурной, ненужной игрой казалось ей всё вокруг.

Женщина для мужчин. Для всех мужчин? На телах наших не стоит никакого клейма, никаких знаков предназначенности, особых отметок и указаний к применению. При всём разнообразии очертаний мы одинаковы. А потому обычная злость мужчин насчёт того, что, дескать, непонятно, чего она ломается, когда для этого и создана, справедлива. Это абсолютно непонятно. Я этого не понимаю.

Я знаю, что есть страх и любовь, отвращение и тяготение, желание и нежелание, но я не знаю, что это, откуда и зачем. Желание появилось рано, ещё сознание только теплилось, а оно было; но и нежелание тоже, а ведь я не знала, не представляла, чего хочу или не хочу. И я, в свою очередь, вызывала желание не как Саша Зимина, а как просто юная женская плоть, и, поскольку я появилась на свет в обществе, уже совсем забросившем охрану девичества, единственным препятствием к употреблению меня любой мужской плотью, того пожелавшей, были страх и отвращение, диктовавшие особое поведение, военизированную осторожность. Но и страх не был лично моим! Я как будто отщепилась малюсенькой частицей от громадного, уму непостижимого существа, которое было исполнено неведомых чувств и двигалось по своему пути, а во мне всё это жило малюсеньким, частичным и непознаваемым. Оно, это существо, любило, ненавидело, боялось, мстило, гневалось – и я любила, ненавидела, боялась, мстила и гневалась, только несоизмеримо с