Один из них спросил на ломаном английском, не могу ли я его забрать с собой в Каир – кота наверняка потеряли туристы, которые приезжали сюда вчера… А в их компании у двоих аллергия на шерсть и к тому же экспедиция временно сворачивается в связи с неожиданным затоплением оборудования для раскопок.
Я выразила им свое соболезнование и взглянула на кота. Шпендель с ужасом смотрел на меня, поджав обрубок хвоста. Однако, неожиданно для всех, в том числе и для самой себя, я согласилась забрать его.
Хотя, признаться, я не особенно люблю кошек…
Часть 3. Расплата
Один Мрачное озеро Кукуа, обильно заросшее по берегам тростником, вытянулось почти на четыре километра с северо-запада на юго-восток. Мой дом стоит от воды на расстоянии крика; летом по утрам хорошо был слышен плеск волн – озеро всегда неспокойно, бдительно несет свою вахту, накатывая тяжелой ртутью на прибрежные мхи и баюкая в чреве сонмища рыб.
Дом – это сильно сказано. Обычная лесная избушка, с банькой и сортиром на отшибе, частоколом из тощих еловых стволов и печкой. Раньше здесь жил егерь, но потом взрослые сыновья забрали его доживать свой век в город, а на замену никого не нашли. Единственная деревенька Кургиево на соседнем одноименном озерце уже давно была нежилой – молодежь разъехалась, а старики померли. До нормальной грунтовой трассы – восемь километров зимника, который когда-то был проложен лесозаготовщиками, и поэтому реальная связь с миром затруднительна и требует хороших морозов. Ближайший убогий поселок, где можно отовариться – это еще пятнадцать километров по долбанной дороге, а до города Кеми – аж все шестьдесят пять; в общем, настоящее Богом забытое место. Кругом – сплошные озера, озерищи и озерца, речушки – бурные и не очень – бесконечные болота между сельговыми грядами, утыканными суровыми елками. Земли нет – вместо нее щедрой рукой катаклизма насыпаны камни, начиная размером с кулак и кончая – с автобус, поросшие мхом и лишайниками. Избушка егеря долго пустовала, быстро ветшая, как всякое заброшенное жилище, пока в ней не поселилась я. Это произошло несколько месяцев назад, после одного неприятного инцидента на работе и почти через три года после печальных событий в Египте…
Я страдала. Лес пугал меня. Я дико скучала по работе, друзьям, праздникам. Скучала по рулю и магазинной толчее, по ярким вечерним улицам и телефонным звонкам. Скучала по компу и вообще по электричеству. Меня убивало, что по нужде надо было нестись на мороз, а мясо, которое я раньше заказывала в кабаках – добывать самой. Конечно, понемногу я привыкала, но чувство внутреннего протеста не давало мне обрести гармонию.
За неимением людей пришлось заводить иные знакомства. Утром ко мне заглянула старая волчица, почти без зубов – я накормила ее супом из куропатки, подстреленной на соседнем озере.
Иногда в гости заглядывала трехпалая рысь – весной по дурости она попала в капкан, но сумела вырваться, и часть задней лапы отсохла, сильно затрудняя ей охоту, особенно сейчас, по снегу. Если бы не я, она бы уже подохла с голоду. Волчица и рысь недолюбливали друг друга, как истинные кошка и собака, но, будучи равными противниками и к тому же инвалидами, только скалились, гремя каждый своей миской и косясь, не положили ли соседке больше. Я знаю, как звери ревнивы, – и поэтому стараюсь никого не выделять без нужды.
Волчица жестоко страдала чем-то вроде цинги – у нее шатались и выпадали зубы. Она маялась болью, терлась мордой о еловые стволы, отчего вечно по уши была в смоле. Я помогала ей, как могла, варила супы и толкушки. Однажды она пришла, вся зареванная – очень болел клык, волчица почти не могла есть из-за него. Пришлось вооружиться пассатижами и после долгих уговоров выдрать треклятый корень зла… Освобожденное от страданий животное долго лизало мне лицо, и я радовалась только одному – что это не рысь, у которой язык напоминал рашпиль.
Клык я вымыла, высушила, просверлила в нем дырку и повесила на шею. С тех пор я никогда не снимала его – отчего, не знаю.
Убраться в эту глушь мне помогли друзья. Официально я живу здесь, как научный сотрудникохотовед, собирающий материал для диссертации о волках. И только я знаю правду, погнавшую меня сюда, в тайгу, подальше от людских глаз.
Надо отдать должное потоку времени, прожитому вдали от людей – я одичала, и через несколько месяцев прошлое стало казаться зыбким и ненастоящим, в отличии от леса и камней, окружающих меня. Здешнего адреса никто не знал, кроме близкой подруги, живущей сейчас в моей квартире, и еще пары человек, которым я доверяла. Однако я просила их пока не писать мне, чтобы побыть в покое и одиночестве. Мне необходимо было привыкнуть жить одной.
Но одиночество тихо пожирало меня. Я уже не была в полном смысле человеком. Я балансировала на тонкой грани между разумом и инстинктами, между двумя разными мирами.
Конечно, у меня оставались еще друзья, но скоро – я чувствовала – эта связь порвется. Приступы нечеловечности в конце концов отворотят от меня всех, кто был мне дорог и близок, и кому я была дорога… Это расплата за игрушки.
Длинная карельская зима уже началась, озеро окаменело, снег завалил глубокие овраги, воздух стал звонким и звуки разносятся далеко по тайге… Почтенный снегирь, который не откочевал со своими в более южные широты по причине полной нелетности, уже полчаса, как предупредил меня о приближающемся объекте. Я спешно прибрала светелку, проверила чугунок со щукой – она уже почти дошла, и успела слазить в погреб за деликатесами.
Вскоре послышался шум мотора. Кот вспрыгнул на стол и выглянул в окно: 'Ур-р-ря-я!
Продукты привезли!' – заорал он и помчался к двери, как полосатая бомба. Накинув старый тулуп, я вышла встречать долгожданного Михеича. Во дворе, пофыркивая, стоял военный бортовой грузовик.
Михеич должен был привезти мне хлеб, крупы, консервы, керосин, патроны и кое-какую прессу за последние три месяца. Я радушно пригласила его в дом, где с утра было неистово натоплено. Хороший праздник – гость! В Москве от татар некуда было деваться; чем больше я зарабатывала, тем больше у меня почему-то появлялось гостей. Здесь меры жизни были несколько другими, да и человека не часто увидишь – озеро с двух сторон перекрыто порогами, непроходимыми для моторок, и в теплый месяц можно встретить лишь пару-тройку мужиков на 'резинках', заплывающих сюда в поисках легкой рыбы. Еще был повод – мой день рождения. И поэтому на стол была выставлена клюквенная настойка с призывно-мутным боком, миска с маринованными подосиновиками и белыми, огурчики и восхитительное варенье из морошки, собранной с риском для жизни на болотах. Гвоздь программы – заяц – был на последних минутах готовности. Запах жареной зайчатины витал по избе, сводя с ума Мурзилку, который жил здесь со мной, выполняя почетные обязанности охранника, собеседника и собутыльника.
Однако хмурый бородач, слегка по-фински раскосый в результате бабкиного загула, прежде чем сесть за стол, полез за пазуху и извлек длинный мятый конверт. Я почесала затылок под шерстяным платком, в недоумении вглядываясь в письмо…
Письмо было единственной нитью, связывающей меня с прошлым. Его появление я ни с чем хорошим не связывала, ибо оно не обещало ничего, кроме неприятных неожиданностей. За полгода я научилась разговаривать сама с собой, стрелять, ловить рыбу, умываться ледяной водой и тревожно засыпать на печи, стараясь не думать о том, что творится в покинутом мною мире. И, ожидая вестей, боялась, что они нарушат с трудом достигнутое шаткое равновесие с окружающим миром.
Письмо я положила под подушку, намереваясь заняться им после отбытия грузовика.
Скоро от щуки остались одни кости. Мы неторопливо беседовали о ценах на продукты, на бензин, о событиях в мире. Странно, но везде людей волнуют одни и те же вещи; меня все это мало трогало, как и тогда, в прежней жизни, однако я вежливо поддерживала ритуал обмена энергией между двумя разумными людьми. Я была безумно рада человеку в моем домике, и с трудом сдерживала слезы, зная, что он уедет. Вот съедено и самое вкусное – заячий крестец, и выпита почти вся бутыль – верный знак того, что рандеву близится к концу. Курить Михеича я выгоняла в сени, с трудом перенося плебейский запах 'беломора'; пока он предавался пороку, мы с Мурзой перекидывались парой ехидных слов на языке, непонятном никому,
