— С мамой все будет хорошо, — шепнула Бертрана, утешая не столько Сажье, сколько себя.
На плечо ей легла рука Риксенды.
— Лучше бы ты не…
— Это мой выбор, — быстро отозвалась Риксенда. — Я выбрала смерть за свою веру.
— А если маму схватили? — прошептала Бертрана.
Риксенда погладила ее по голове.
— Мы можем только молиться за нее.
При виде подходивших солдат из глаз Бертраны потекли слезы. Риксенда подставила руки для оков. Молоденький солдат покачал головой. Они не ожидали, что смерть выберут столь многие, и на всех не хватало цепей.
Сажье и Бертрана молча смотрели вслед Риксенде, которая вместе с другими вышла из главных ворот и начала свой последний спуск по крутой извилистой горной тропе. Красный плащ Элэйс ярко выделялся на буром склоне и сером зимнем небе.
Вслед за епископом Мартеном пленники запели. Монсегюр пал, но они не были побеждены. Бертрана рукавом утерла глаза. Она обещала матери быть сильной и сделает все, чтобы сдержать слово.
На нижних травянистых склонах возвели трибуны для зрителей. Они были полны. Новая аристократия Миди, старая знать, покорившаяся захватчикам, католические легаты и инквизиторы, приглашенные Уго де Арсисом, сенешалем Каркассоны, — все собрались посмотреть, как свершится правосудие после тридцати лет гражданской войны.
Гильом плотно завернулся в плащ, укрываясь от случайных взглядов. Многие из французов, сталкивавшиеся с ним в сражениях, знали врага в лицо. Он не мог допустить, чтобы его схватили сейчас. Гильом осмотрелся. Если его не обманули, где-то в этой толпе находилась и Ориана. Он твердо решил, что не даст ей добраться до Элэйс. Прошло много лет, но от одной мысли об этой женщине в нем вспыхивал гнев. Он стиснул кулаки. Если бы можно было действовать! Не таиться и выжидать, а воткнуть ей в сердце нож, как надо было сделать еще тридцать лет назад. Гильом понимал, что надо быть терпеливым. Если он выдаст себя сейчас, его зарубят, не дав даже выхватить меч.
Он обводил глазами ряды зрителей, пока не нашел то, что искал. Лицо Орианы. В ней ничего не осталось от прежней знатной южанки. Дорогие одежды были скроены по северной моде — строгой и изысканной. Синий бархатный плащ, отороченный золотом, высокий горностаевый воротник и капюшон, такие же перчатки. Лицо по-прежнему поражало бы красотой, если бы его не портила жесткая, презрительная гримаса.
Рядом с ней стоял юноша, настолько похожий на нее, что Гильом не усомнился: ее сын. Вероятно, старший, Луи. Говорили, что он вступил в ряды крестоносцев. У него были глаза и темные кудри Орианы, и отцовский хищный профиль.
Обернувшись на крики, Гильом увидел, что вереница пленников достигла подножия горы и теперь направляется к кострам. Они шли со спокойным достоинством. И пели. Хор ангелов, подумал Гильом, видя, как смущенно вытягиваются лица зрителей от звуков этой сладостной мелодии.
Сенешаль Каркассоны стоял плечом к плечу с нарбоннским архиепископом. Он подал знак, и колонна черных монахов и священников растянулась вдоль частокола, воздев над головами золотой крест.
За их спинами Гильом видел солдат с горящими факелами. Зловонный дым тянуло на трибуны. Пламя билось и трещало на ветру.
Одно за другим выкликали имена еретиков, и те, выступив вперед, по лестницам поднимались на костер. Гильом словно онемел от ужаса происходящего. Самое страшное, что он был бессилен остановить казнь. Даже будь с ним достаточно людей, он знал, казнимые сами не пожелали бы этого.
Не вера, но сила обстоятельств заставила Гильома провести много времени в обществе
Поленницы дров пропитали смолой. Несколько солдат, поднявшись наверх, цепями приковывали Совершенных и их последователей к столбам.
Епископ Мартен начал читать молитву.
Один за другим его поддерживали другие голоса. Шепот разрастался, превращаясь в крик. Зрители в рядах неловко переглядывались, беспокойно шевелились. На такое зрелище они не рассчитывали.
По торопливому знаку архиепископа священники в черном запели псалом, ставший гимном крестовых походов. «Veni Spirite Sancti» — «Явись, Святой Дух», — кричали они, пытаясь заглушить молитву катаров.
Выступив вперед, епископ сам бросил за частокол первый факел. Солдаты последовали его примеру. Один за другим взлетали горящие факелы. Огонь не спешил разгораться, но скоро треск искр и хвороста слился в ровный гул, соломенные жгуты завились огненными змеями, заколебались, как водоросли в речной струе.
Гильом всматривался в клубы дыма — и вдруг похолодел. Он увидел в дыму красный плащ, вышитый цветами, и под ним зеленое платье цвета болотного мха.
Он не мог — не хотел — верить своим глазам.
Годы растаяли, и он снова был юным шевалье, заносчивым, гордым, уверенным. Он снова стоял на коленях в капелле Святой Марии. И рядом была Элэйс. Говорят, венчаться в Сочельник — к счастью. Цветущий боярышник на алтаре и красные огоньки свечей. Они обмениваются обетами.
Гильом бежал вдоль ряда костров, отчаянно пробиваясь ближе. Пламя было жадным. Сладковатый запах горящей плоти плыл к зрителям. Солдаты пятились от огня. Даже монахи вынуждены были отступить перед яростным жаром костров.
Гильом задыхался, но не мог остановиться. Закрыв полой плаща рот и нос, защищаясь от омерзительной вони, он проталкивался к самому частоколу, уже затянувшемуся густым облаком черного дыма.
Внезапно изнутри ясно и отчетливо прозвенел крик:
— Ориана!
Был ли то голос Элэйс? Гильом не знал. Закрыв лицо руками, он бросился на голос.
— Ориана!
На этот крик отозвались на трибунах. Развернувшись, Гильом разглядел сквозь дым искаженное бешенством лицо Орианы. Вскочив на ноги, она яростно махала стражникам.
Гильому казалось, что имя Элэйс рвется у него из груди, но он не смел привлекать к себе внимание. Он пришел спасти ее, помочь ей сбежать от Орианы, как уже помог однажды.
Те три месяца, которые он провел с Элэйс, скрывавшейся от инквизиции в Тулузе, были, попросту, счастливейшим временем его жизни. Остаться дольше она не захотела, и он не сумел ни уговорить ее задержаться, ни даже узнать, что заставляет ее уйти. Но она сказала тогда — и Гильом ей поверил — что однажды, когда этот ужас кончится, они снова будут вместе.
—
Это обещание и память о проведенных с ней днях поддерживали его последние десять долгих пустых лет. Как свет во тьме.
Гильом чувствовал, что у него разрывается сердце.
— Элэйс!
Поверх красного плаща на груди у нее висел и горел белый овчинный мешочек размером с книгу. Рук, прикрывавших его, больше не было. Они разжались, когда плоть на них обгорела до кости.
Ничего не осталось.
Для Гильома погасли все звуки. Не было ни криков, ни боли — только чистый белый простор. Исчезли горы, небо и дым. Исчезла надежда. Ноги больше не держали его. Гильом упал на колени под тяжестью отчаяния.
ГЛАВА 73
ГОРЫ САБАРТЕ,
пятница, 8 июля 2005
Острая вонь привела его в чувство. Смесь аммиака, козьего помета, грязного белья и остывшего жареного мяса. От вони першило в горле и жгло в ноздрях, словно к носу поднесли нюхательную соль.
Уилл лежал на жесткой койке — вернее, на лавке, встроенной в стену хижины. Он кое-как спустил ноги и оперся спиной о каменную стену. Грубая кладка царапнула руки, по- прежнему стянутые за спиной.
Он был весь в синяках, как будто провел несколько раундов на боксерском ринге. Болел разбитый рукоятью пистолета висок. В ссадине бился пульс, а кожу вокруг стянуло запекшейся кровью.
Сколько прошло времени, Уилл не знал. Еще пятница?
Из Шартра они выехали на рассвете, пожалуй, около пяти. Когда его выволокли из машины, миновал полдень, но солнце стояло еще высоко и было жарким. Уилл попробовал изогнуть шею, чтобы взглянуть на часы, но от резкого движения его затошнило.
Он подождал, пока отступит тошнота. Потом открыл глаза и стал осматриваться. Кажется, его засунули в пастушью хижину. Решетка на маленьком окошке, не больше книги в высоту. В дальнем углу — встроенные полки, что-то вроде стола и табуретки. Жаровня с остывшими углями, серой золой и клочьями то ли коры, то ли бумаги. На крюке над жаровней — тяжелый железный котел с застывшими на кромке потеками жира.
Уилл снова опустился на жесткий матрас, каждой ссадиной ощутив складки одеяла, и задумался, где теперь Элис.
Снаружи послышались шаги, звякнул ключ в замке. Уилл услышал, как зазвенела сброшенная на землю тяжелая цепь, потом скрипнули петли открывшейся двери и смутно знакомый голос произнес:
— C'est le heure. Пора.
Шелаг ощущала движение воздуха на голых руках и ногах, и сознавала, что ее перевозят на другое место. Среди голосов, звучавших, когда ее выносили из горного домика, она узнала голос Поля Оти. Потом почувствовала знакомый холод подземелья, легкую сырость, уклон земли. Рядом находились оба мужчины, державшие ее пленницей. Она уже научилась распознавать их по запаху. Лосьон, дешевые сигареты, грубая мужская сила, заставлявшая ее сжиматься от каждого прикосновения.
Ей снова связали ноги, скрутили за спиной руки, вывернув локтевые суставы. Заплывший глаз не хотел открываться. От голода и наркотиков, которые ей давали, чтоб вела себя тихо, голова кружилась, но это не помешало Шелаг понять, где она находится.
