респектабельным фасадом Парижа. Все они были исполнены подозрительности и пребывали в вечном страхе перед разоблачением. Гнилые обрывки шепотков, анонимные пасквили.
Ничего, кроме лжи, но лжи правдоподобной.
Но и травля Верньера, как ни успешно она проходила, не дала Константу покоя. Ночные кошмары нарушали его сон, а дни были наполнены видениями сплетающихся в объятиях любовников. И беспощадное развитие болезни не давало ему спать. Стоило закрыть глаза, перед Константом вставал кошмарный образ: он сам, покрытый язвами и распятый. Ему виделось собственное тело, распяленное на земле — современный Сизиф, раздавленный собственным камнем, или пронзенный сквозь ребра подобно Прометею с растерзанной печенью.
Март принес нечто вроде отпущения. Она умерла, и ее смерть в чем-то освободила его. Констант со стороны наблюдал, как опускают в сырую могилу ее гроб на кладбище Монмартра, и чувствовал, как тяжесть спадает с его плеч. Потом он с великим наслаждением наблюдал, как рушится под тяжестью горя жизнь Верньера.
Весна уступила место июльской и августовской жаре. На время Констант обрел покой. Потом залетевшее в уши словечко, светлые волосы, мелькнувшие под голубой шляпкой на бульваре Османа, шепоток на Монмартре о пустом гробе, опущенном в землю полгода назад. Констант послал двоих допросить Верньера в ночь мятежа в Пале Гарнье, но их спугнули прежде, чем они успели узнать что-либо ценное.
Он листал страницы дневника, пока снова не увидел дату 16 сентября. Последнюю. Страница была пуста. Верньер не описывал разгрома Оперы и не упоминал о нападении в пассаже «Панорам». Последняя запись в дневнике была сделана за два дня до того. Констант перевернул страницу и перечитал ее заново. Крупные уверенные буквы — единственное слово: «FIN».[12]
Его захлестнула ледяная волна бешенства. Три буквы отплясывали перед глазами, глумились над ним. После всего, что он вынес, открытие, что он стал жертвой розыгрыша, перетянуло жилы его обиды. Каким безумием виделась теперь, задним числом, мысль, что, обесчестив Верньера, он сможет успокоиться. Нет, теперь Констант знал, что ему делать.
Он выследит их. И убьет.
Слуга поставил у его локтя графинчик коньяка.
— Скоро может подъехать генерал Дюпон… — пробормотал он, отодвигаясь к окну.
Осознав движение времени, Констант поднял листок жирной коричневой бумаги — обертки дневника. Он не понимал, почему Верньер оставил дневник здесь, если уезжал навсегда? Собирался в такой спешке? Или, может быть, намерен был вскоре вернуться в Париж?
Констант налил бренди и швырнул стакан о каминную решетку.
Стекло разлетелось на тысячи блестящих острых осколков. Слуга отпрянул. Минуту воздух словно дрожал от ярости.
Констант встал и подвинул обеденный стул точно на прежнее место. Подошел к камину и открыл стекло севрских часов, передвинул стрелки вперед, на половину девятого. Потом ударил задней стороной тяжелых часов по стене, пока механизм не остановился. Нагнувшись, положил часы циферблатом вниз на блестящие осколки.
— Открой шампанское и достань два бокала.
Слуга исполнил приказ. Констант вернулся к кушетке. Захватил в руку пук волос и повернул к себе голову Маргариты Верньер. Ее окружал сладковатый с металлическим привкусом запах смерти. Светлые валики дивана были выпачканы багровым, и на груди, как непомерно разросшийся оранжерейный цветок, застыла размазанная кровь.
Констант влил немного шампанского в рот Маргариты. Прижал бокал к губам, так, что на нем остался мазок помады, затем до половины налил в него шампанского и поставил на столик рядом с ней. Налил немного и во второй стакан и положил бутылку рядом на пол. Жидкость медленно потекла из горлышка, оставляя на ковре ленточку пузырьков.
— Наши тупоголовые друзья из четвертого участка оповещены, что нынче вечером для них здесь кое-что найдется?
— Да, мсье. — На мгновение маска сползла с лица слуги. — Дама… она умерла?
Констант не ответил.
Слуга перекрестился.
Констант прошел к полке и взял фотографию в рамке. Маргарита сидела между стоящими рядом с ней детьми. Он прочитал название мастерской и дату: октябрь 1890. Волосы дочери были еще не убраны в прическу. Так носят дети.
Слуга кашлянул.
— Мы едем в Руан, мсье?
— В Руан?
Мужчина нервно заломил пальцы, заглядывая в глаза хозяину.
— Простите, мсье, но ведь мадам Верньер сказала, что ее сын с дочерью уехали в Руан?
— А… да, она проявила отвагу… находчивость… больше, чем я ожидал. Руан? Сомневаюсь, чтобы они отправились туда. Возможно, она действительно не знала.
Он швырнул слуге фотографию.
— Начинай расспрашивать о девчонке. Кто-нибудь проговорится. Кто-нибудь всегда находится. Такую люди запоминают. — Он холодно улыбнулся. — Она приведет нас к Верньеру и его шлюхе.
Глава 27
Леони взвизгнула, подскочила на кровати. Сердце колотилось о ребра. Свечка догорела, и комната погрузилась во тьму.
Мгновение она думала, что снова в своей спальне на улице Берлин. Потом, опустив взгляд, увидела рядом на подушке монографию мсье Бальярда и вспомнила.
Кошмар.
Демоны и духи, фантомы, когтистые твари и древние руины, где плетут свои сети пауки. Пустые глаза привидений.
Леони откинулась на деревянное изголовье, дожидаясь, пока выровняется пульс. Видение каменной надгробной часовни под серым небом, увядший венок на выцветшем щите. Знакомый герб, давно разбитый и лишенный чести.
Какой страшный сон.
Она подождала, пока сердце забьется ровно, зато молот, стучавший в голове, грохотал все сильнее.
— Мадомазела Леони? Мадама послала меня спросить, не нужно ли вам чего?
Леони с облегчением узнала голос Мариеты.
— Мадомазела?
Леони собралась с духом и только потом отозвалась:
— Войди!
Дверь дрогнула, и снова раздался голос:
— Простите, мадомазела, но здесь заперто.
Леони не помнила, как поворачивала ключ. Она поспешно сунула ледяные ступни в шелковые тапочки и подбежала открыть дверь.
Мариета с легким реверансом сообщила:
— Мадама Ласкомб и сеньер Верньер послали меня пригласить вас к ним присоединиться.
— Который час?
— Почти полдесятого.
Как поздно.
