– Ы-ы-ла! А-а-шу! У-а-а-ю! – Маняша доверчиво прижалась к деду, подставила под его ладонь тоненький блеклый хвостик бесцветных волос. – У-а-а-ю! У-а-гу!
Дед погладил ее по голове и, неловко сглотнув, вдруг закашлялся, словно подавился едким, дерущим горло дымом. Отвернулся в сторону. Я, испуганная, стояла рядом, плохо понимая, что происходит. Маняшино невнятное мычание, наполненное неким смыслом, дедов странный кашель, его совершенно удивительная нежность по отношению к этому болезненному, обделенному разумом созданию – было во всем этом что-то такое очень страшное, безысходное и совершенно непонятное.
– А-а-шу! – снова разулыбалась вдруг Маняша и потянула меня за рукав. Я машинально пошла за ней к окну.
Дед, уже взявший себя в руки, стоял у меня за спиной. А Маняша бережно перебирала тонкими пальцами в обкусанных заусеницах лежащие фотографии.
– У-а-ю! Е-о-гу! – повернулась к деду с мольбой, граничащей с отрешенностью.
– Маняша, ну что значит «не могу»! Понятно, что скучаешь. Но что делать. Надо через «не могу». Надо. Саша был бы очень недоволен, если бы увидел тебя в таком состоянии. Вот увидел бы тебя Саша сейчас и возмутился бы. Сказал бы, что это моя мама себе позволяет? Почему это она так распустилась?
Меня как током ударило. Мама… У Маняши был сын.
Со всех фотографий на нас смотрел курносенький мальчик в белой футболочке, к которой был приколот октябрятский значок, и в пилотке. Мальчику было на вид лет семь-восемь. Точно такой же луноликий, со слегка приплюснутым носиком – отголоски многолетнего царствования Чингисхана мало для кого на Руси прошли незамеченными – открытая улыбка.
На одной из фотографий мальчик сидел на карликовой лошадке, на другой – что-то задумчиво читал, на третьей рядом с ним стояли крупный, широкоплечий мужчина с капитанскими погонами на гимнастерке и невысокая миловидная женщина лет тридцати.
Ее сложно было назвать красавицей, но что-то такое неуловимо притягательное было в меленьких, не прорисованных чертах лица, в маленьком аккуратном носике, в этой круглолицести. Женщина держала за руку статного капитана, а тот, в свою очередь, положил руку на плечо мальчику в пилотке. Фотография была явно постановочная, снятая на натуре. На заднем плане виднелись какие-то сопки и совсем вдали – густой сосновый лес.
Я не могла оторваться от этого последнего снимка. Между той молодой, цветущей женщиной и этой мычащей, выцветшей, неопределенного возраста вечно улыбающейся теткой лежали не просто несколько десятилетий. Между ними была пропасть. Что же должно было произойти, чтобы счастливая жена и мама – а я была уверена, что Маняша была счастлива, – превратилась в это… это… я даже слова правильного подобрать не могла.
– Е-е-о-у! – продолжала печально подскуливать Маняша, зачем-то держа меня за руку. – У-а-ла!
Дедушка забрал у нее фотографии, достал из кармана связку ключей, отпер один из ящиков стоящего тут же письменного стола и положил их туда. Снова запирать почему-то не стал.
– Я понимаю, что устала. Ну, Маняшенька, всем трудно. Ты вот что мне скажи, дружочек. – Дед пододвинул стул, сел и потянул Маняшу к себе. Она, наконец отпустив мою руку, с готовностью подошла поближе и встала прямо перед ним, слегка склонив голову набок, как провинившаяся школьница – перед строгим учителем. – Мне бы надо провести перепись лабораторного инвентаря. Ты как? Готова поработать еще?
Маняша активно затрясла головой и снова растянула губы в дурашливой улыбке.
– Ну вот и прекрасно. Сейчас кто-нибудь из сестричек тогда придет, займется переписыванием. А ты будешь подавать, пыль протирать. Согласна?
– А-э-о! – И снова эта совершенно обезоруживающая, беспомощная улыбка. У меня по спине потекла омерзительная липкая струйка, стало вдруг зябко. Я очень боялась, что начну стучать зубами, и дед это все заметит.
– Отлично! – Дед резко встал, и древний больничный стул жалобно скрипнул под его грузным телом.
В дверь тихонько поскреблись.
– Вы еще здесь? – В проем просунулась голова старшей сестры Полины Петровны. – А там вас ждут из Первой градской… Офтальмолог какой-то приехал. Микочка, идем ко мне, девочка, чего тебе здесь…
– Полина, ты как раз кстати! – Дедушка распахнул дверь и отошел в сторону. В проходе с броненосцем Полиной было не разойтись.
Полина Петровна с грациозностью переобувшегося в свежие копытца гиппопотама вплыла в кабинет. И неважно, что у гиппопотамов не бывает копыт. Мне настолько понравилась ассоциация, что я на секунду забыла и о мерзком холодном поте, и о мальчике в пилотке, и о статном капитане на фоне сопок. Представив Полину Петровну на вольном выпасе где-нибудь в саванне, вблизи бурого водоема, я неожиданно для себя громко прыснула.
Все трое, включая Маняшу, обернулись ко мне.
– Извините, – пискнула я, чтобы хоть что-то сказать, и попятилась назад, наткнулась на дедов стул и, больно ударившись локтем, еще и вскрикнула. Всё у меня не как у людей, ей-богу.
– Мика, ты можешь не создавать вокруг себя ненужный звуковой ряд? – рявкнул дед и, повернувшись к Полине Петровне, скомандовал: – Пришли сюда Люсю. Они с Маняшей займутся инвентаризацией. Маняшенька, да?
– А-э-о! – Я уже начала различать за невнятным набором звуков целые слова.
«Конечно», – сказала Маняша. Конечно, она будет проводить инвентаризацию. Это же лучше, чем раскладывать на подоконнике фотографии.
– Лады. Я тогда пошел к профессору. Приехал, говоришь, уже? Мика, – повернулся ко мне дед, – хочешь – езжай сама к бабушке, а хочешь – посиди у Полины, чай попей. Мне минут сорок нужно еще.
– Мы с Микушей посидим, – подхватила меня под локоть неутомимая гиппопотамша, – почаевничаем. Маняшенька, сейчас Люся придет.
Ответом нам было только добродушное мычание.
Первым из лаборатории вышел дед. Вышел, не оглядываясь. За ним, чуть не снеся дверь, – Полина Петровна в клетчатых тапочках. Последней выходила я. А за спиной у меня оставался человек, которому сейчас предстояло мыть колбы. Или переписывать инвентарь. Или еще что-то делать. Лишь бы не смотреть часами на мальчика в пилотке.
Мы шли по коридору, не произнося ни слова. Около лестницы дед наконец обернулся.
– К Полине Петровне идешь? Ну давайте, девочки, попейте чайку. Мика, я зайду за тобой. Полину только не отвлекай. Она на работе, между прочим.
И, не дожидаясь ответа, степенно пошел вниз по ступенькам.
– Микочка, ну пойдем! – Полине явно не терпелось остаться со мной наедине.
Позвякивая связкой ключей, она грузно двинулась в направлении процедурной. Я не очень понимала, что нам с ней делать пресловутые сорок минут, но тайна Маняши не давала покоя. Дед вряд ли будет что-то рассказывать. А вот Полина…
– Ну заходи, девочка, заходи. Сейчас мы чаечку поставим. У меня и баранки есть здесь, и варенье свое, малиновое, – убаюкивающе журчала Полина, одновременно делая тысячу дел. Как-то вдруг быстро-быстро закипел чайник, а на столе оказались две розеточки с душистым вареньем, сахарница с ложечкой внутри, и еще один чайничек – маленький, заварочный.
Полина одновременно разливала кипяток по чашкам, отвечала на какой-то телефонный звонок – кто-то там должен был сегодня заступать в ночную смену, а у кого-то свекровь сломала ключицу, и нужно было кого-то подменить, заполняла мелкими циферками серые разлинованные формуляры – и все это ловко, споро и главное – одномоментно. Я даже залюбовалась ею.
– Давай-ка, двигайся поближе. Все готово. Ну что, спросить меня хочешь про Маняшу? – Полина хитро подмигнула и в этот момент перестала быть похожей на гиппопотама, превратившись в пухлую, озорную розовощекую девочку.
– Я… я… ну да, если можно. – Я бочком пододвинулась к столу и положила в чашку два кусочка сахара. Видела бы бабушка – она бы мгновенно закатила скандал. Сахар, да еще и варенье впридачу. Бабушка всю жизнь боролась с лишним весом и никогда не позволяла себе ничего лишнего. Но вместо бабушки напротив
